Категория воли важна применительно к истории польского народа, оказавшегося в ситуации выбора – добровольно принять факт потери независимости, разделов, вхождения части Польши в состав России, подойти к этой ситуации прагматически или же не принимать ее, сопротивляться нахождению под инонациональной властью. (Употребляемое в таких случаях выражение <em>obca</em> <em>przem</em><em>ó</em><em>c</em> переводится как насилие, превосходство. Таким образом, нахождение под чужой властью автоматически равнозначно насилию и принуждению: так особенности польского национального сознания, актуальные по сей день, выражены лингвистически.)

Развить этот общий тезис применительно к истории Польши можно двояко. Во-первых, изучая историю сопротивления чужой власти (эта тема, начиная с эпохи романтизма, традиционно превалировала и превалирует в польской историографии), а также отпечаток, который оно наложило на польскую культуру, на построение образа XIX в., именуемого в Польше «эпохой неволи». Во-вторых, фокусируясь на представляющих больший интерес для современного исследователя польско-русских отношений попытках добровольного (это слово ключевое в данном контексте) приспособления к необходимости сотрудничества с чужой властью. Проблема состоит в том, насколько в рамках национальной культуры подобный сознательный выбор, подобное волеизъявление оказалось возможным в глазах современников и потомков.

Сквозной линией польской культуры является трудность принятия подобного выбора предков, осмысление линии сотрудничества с Россией в терминах измены и феномен пристального внимания к этой теме, усилившегося в настоящее время. Такая позиция исторически именовалась <em>ugoda</em> (соглашательство), <em>zdrada</em> (измена, предательство), речь шла также о «сервилизме», а в настоящее время – применительно к сотрудничеству с Россией – употребляется даже выражение <em>apostazja</em><em> </em><em>narodowa</em><em> </em> («национальное отступничество»), заимствованное из религиозного контекста: <em>apostazja</em> означает вероотступничество. Знаменательно количество и названия работ в польской историографии и литературоведении, в которых так или иначе присутствует и разбирается с разных сторон проблема предательства – соглашательства – в разные эпохи, на различном историческом и литературном материале (см., например, [1–4]).

В частности, интересным представляется вопрос, как выбор в пользу опоры на Россию в государственном строительстве и идея польско-российского союза, связанная с созданием в 1815 г. конституционного Царства Польского, воспринимались последующими поколениями исследователей, в том числе исследователями современными. Здесь в польской историографии можно выделить несколько подходов.

Во-первых, обращение к теме русско-польского взаимодействия в научном и художественном дискурсе первой трети XIX в. получило в историографии обобщенное наименование «славянофильства», восходящее еще к терминологии и официальной культуре самой эпохи (в официальных текстах Царства Польского русских называли «побратимами» и «единоплеменниками»). Оно было распространено и в работах начала ХХ в. (в том числе в книге В.А. Францева [5], а также в польских исследованиях 1920–1960-х годов [6; 7]) и традиционно рассматривалось учеными в историко-культурном ключе: на первый план выдвигалась идея славянской взаимности, представление о неповторимом облике собственной национальной культуры связывалось с романтическим интересом к общим для русских и поляков славянским древностям.

Очевидно, однако, что идея общих корней, а следовательно общей судьбы русских и поляков, достаточно болезненно воспринималась польским обществом. В конечном итоге именно связь славянофильства первых лет существования Царства Польского с поддержкой официальной политики русско-польского сближения отразилась на специфическом отношении поляков к идее славянского единства в целом [8].

Для историков политической мысли характерен подход к сторонникам пророссийской ориентации как к политическим консерваторам. Позиции консерватизма усматриваются в том, что все влиятельные общественно-политические деятели Царства Польского, верхушка его власти, были сформированы культурой Просвещения, стояли на монархических позициях, воспринимали образование польского государства как торжество принципов легитимизма, опираясь на концепцию народа как политической общности. Кроме того, элиты руководствовались чисто прагматическими мотивами [9; 10].

Важнейшую роль в борьбе c упрощением мотивов, которыми руководствовались отдельные люди и общественные группы, столкнувшись с необходимостью политического и нравственного выбора на рубеже XVIII–XIX вв., сыграла работа Я. Чубатого [4]. Историк предпринял поистине грандиозный труд, проанализировав самые разные по жанру источники: частную корреспонденцию и официальную переписку, публицистику и художественную литературу (рассматривая ее как часть историко-политического дискурса). Это помогло ему выявить разнообразные образцы проявления патриотизма, включавшие в себя иногда полярные позиции. Традиционные подходы к эпохе были расширены исследователем за счет анализа индивидуальных аргументов, приводимых отдельными личностями в оправдание своего сотрудничества с теми, кто разделил Польшу, а также, напротив, решений вести борьбу или отойти от общественной жизни. Автор показывает, где в восприятии общества проходила граница между достойным и недостойным поведением, учитывает приоритетные для эпохи в целом нормы верности присяге и воинской чести, а также зависимость политического выбора от сферы частной жизни. Кроме того, Чубатый строго очерчивает время возникновения и конкретное историческое содержания понятия <em>zdrada</em>, связывая его с последними годами Речи Посполитой.

Другая тенденция, характерная уже для польских работ последних лет, проявляется в стремлении поставить представителей политической элиты польского государства, формально связанного с Россией лишь династической унией, с теми, кто впоследствии, после его краха, в одиночку – как А. Гуровский или Х. Жевуский – отстаивали идеи благотворности российского владычества в Польше и заслужили у соотечественников политическое клеймо «национального отступника» и «ренегата». Многих сегодняшних польских историков, занимающихся проблематикой польско-российских отношений, объединяет мысль о губительности и невозможности в принципе российско-польского взаимодействия. Так, М. Закшевский в сборнике статей, посвященном разной типологии мышления о России и вписывания ее в политические концепции устройства Польши, пишет, что всех сторонников пророссийской ориентации «объединяют не только более или менее оправданные обвинения в измене или “национальном отступничестве”, но и политическое поражение. Все они потерпели фиаско в результате того, что не нашли понимания ни в польском обществе, ни у российских властей». В каждой попытке сотрудничества с Россией, по его словам, можно увидеть «предложение без ответа, политику, в которую вплетались мечты, иллюзии, надежды, отчаяние и чистый расчет» [11. S. 9]. Л. Мажевский называет возникновение и существование конституционного Царства Польского «клиническим случаем пророссийского поворота в поведении польских элит» [11. S. 69].

В то же время польские историки либерального направления уверены в безосновательности экстраполяции на эпоху 1815–1830-х годов подобных выводов. Лишь после Ноябрьского восстания, по словам М. Яновского, «сформировалась пропасть между поляками и теми, кто разделил Польшу. До 1830 г. понятие “независимость” вообще не было ясно определено: повсеместно считалось, что свободная Польша легко может сочетаться с нахождением под скипетром иностранной династии. Теперь ситуация проясняется: понятия измены, независимости, борьбы за свободу приобретают более или менее тот же самый смысл, который они сохранят до конца ХХ в. Для поляка-патриота сокращается область возможного взаимодействия с господствующим государством» [12. S. 235]. Подчеркну в связи с этим, что именно умение не выходить за рамки текста эпохи, адекватное прочтение ее документов позволяют освобождаться от каких бы то ни было идеологических клише, не отказывая историческим персонажам в праве на свободное волеизъявление.