<strong>Введение</strong>

Словак Альберт Шкарван (1869–1926) – врач, писатель, переводчик, «первый словацкий антимилитарист»¹ и толстовец, гражданин Австро-Венгрии и Первой Чехословацкой Республики – принадлежал к славянским интеллектуалам рубежа XIX–XX вв. и был неординарной личностью, известной далеко за пределами своей страны². Он был одним из немногих истинных последователей Л.Н. Толстого, воспринявших толстовское христианское учение как духовный ориентир всей жизни. Религиозно-философские воззрения А. Шкарвана отражены в его литературно-полемическом наследии и в дневниках, впервые полностью опубликованных в 2019 г.³ Эти дневники – ценнейшие свидетельства очевидца славянских национально-освободительных движений, Первой мировой войны и образования Первой Чехословацкой Республики, философа и критически мыслящего интеллигента – и будут предметом нашего рассмотрения.

Дневники А. Шкарвана велись на протяжении 40 лет. По ним можно проследить не только эволюцию мировоззрения автора и понять, как он оценивает современные ему общественно-политические события, но и получить представление о его воззрениях на христианство, на историческую и христианскую миссию славян, милитаризм и патриотизм, исторические отношения венгров и славян и многое другое. Самое ценное в них то, что все события читатель видит через призму личности Альберта Шкарвана, христианина, философа, патриота, «программного аутсайдера»⁴ и рефлексирующего врача, не согласного с современными ему врачебными методами.

Дневники А. Шкарвана хранятся в Литературном архиве Словацкой Национальной библиотеки. Своим изданием они обязаны энтузиасту, посвятившему жизнь изучению личности Альберта Шкарвана и популяризации его наследия – историку литературы Августину Матьовчику, который стал «персональным биографом» Альберта Шкарвана еще в 1960-е годы, однако в период так называемой «нормализации», наступившей после Пражской весны 1968 г., подвергся политическим репрессиям и не мог печататься. Получив грант Министерства культуры Словакии, А. Матьовчик осуществил научное издание дневников А. Шкарвана, задействовав целую команду специалистов, в том числе и лингвистов: дневники велись на нескольких языках и требовали не только расшифровки, но и перевода. Я имела честь участвовать в этом проекте – оцифровывала и переводила на словацкий язык русские части дневников. Поскольку публикации на словацком языке мало известны за пределами Словакии, в этой статье мне хотелось бы донести до российского научного сообщества содержащуюся в дневниках информацию о взглядах А. Шкарвана на Л.Н. Толстого и толстовство, а также на ближайшее окружение Льва Николаевича, в первую очередь Д. Маковицкого, отражающую настроения в среде славянских интеллектуалов рубежа веков. Этим обусловлены преимущественно информационный характер статьи и обширное цитирование дневников, необходимое для сохранения аутентичности высказываний. Более полная картина будет представлена в посвященной дневникам А. Шкарвана монографии, которая в настоящий момент находится в рукописи⁵.

Дневники А. Шкарвана документируют его тернистый жизненный путь. Альберт Шкарван родился 31 января 1869 г. в Тврдошине (современная Словакия) в семье ремесленника. Родители хотели, чтобы сын стал врачом. Он учился сначала в Будапеште, а затем в Праге, где тогда процветал панславизм, и там Шкарван познакомился с идеями Толстого. По имеющимся документальным свидетельствам, он был первым и, возможно, единственным в Западной Европе человеком, который последовательно воплотил в жизнь проповедуемый Толстым христианский принцип непротивления злу насилием.

Медицинское образование Шкарван получил в Инсбруке, в 1894 г. был призван в армию и направлен служить в военный госпиталь. Это стало переломным моментом в его биографии. Попав в мир армейской муштры, он испытал сильнейшую внутреннюю борьбу, вылившуюся в публичный протест – отказ продолжать службу. Молодого словака посадили в военную тюрьму и лишили диплома врача и всех званий. Так начался его путь «программного аутсайдера».

Исключительный поступок Шкарвана получил широкую огласку, превратив его в изгоя. Его отвергли все – не только австрийские власти, но и лидеры словацкого национально-освободительного движения во главе со Светозаром Гурбаном-Ваянским: антимилитаризм Шкарвана объясняли нежеланием служить своему народу, его литературно-полемическое наследие было проигнорировано словацкой литературной критикой. До конца жизни он так и остался аутсайдером.

К счастью, Шкарван получил приглашение в Россию от своего друга, толстовца В.Г. Черткова, который ходатайствовал за него перед Львом Николаевичем. Выйдя из тюрьмы, в июле 1896 г. Шкарван приехал в Ясную Поляну. С тех пор Толстой стал частью его жизни.

В России Шкарван начал вести дневник, но в стране не задержался: будучи замешанным в движении духоборов, в 1897 г. Шкарван был вместе с Чертковым депортирован и эмигрировал в Англию, где занялся писательским и переводческим трудом и написал автобиографические записки, изданные по-русски («Мой отказ от военной службы», 1898) и по-словацки («<em>Zápisky vojenského lekára</em>»⁶, 1920).

Из-за больных легких Шкарван вскоре оставил сырую Англию и перебрался в Швейцарию, где прожил с 1898 по 1910 гг., первые пять лет – в так называемой толстовской колонии, которую впоследствии покинул из-за идейных расхождений с колонистами. Для Шкарвана произошло окончательное размежевание учения Толстого и толстовского движения. Он считал, что большинство тех, кто называет себя толстовцами, не поняли, да и не способны понять истинную глубину идей великого мыслителя. Шкарван возобновил активные контакты со словаками, особенно со своим другом Душаном Маковицким и некоторыми словацкими писателями, и написал для московского издательства «Посредник» полемическую статью «Словаки», которую рецензировал Л.Н. Толстой. Однако статья не была издана, и лишь в 1960-е годы ее обнаружил и издал Ш.Й. Колафа [Kolafa 1969].

Шкарван переводил художественные произведения и статьи Л.Н. Толстого на словацкий язык. Его перевод романа «Воскресение», уникален, потому что был сделан по не прошедшей цензуру рукописи еще до ее выхода из печати и опубликован в 1899 г., всего через два месяца по завершении романа Толстым. Шкарван переводил также Тургенева, Чехова, Горького, Мопассана и других авторов и публиковал свои переводы в словацкой, чешской, американской и немецкой печати. Кроме того, он известен как основатель Словацкого клуба эсперантистов.

В начале 1910 г. по амнистии императора Франца-Иосифа Шкарван вернулся в Австро-Венгрию и получил место врача. Однако ключевые административные посты на его родине занимали венгры, и шовинистически настроенная венгерская общественность приняла Шкарвана враждебно, подозревая его в панславизме. В начале Первой мировой войны к нему приставили шпиона, обвинили в измене родине и вместе с женой посадили в тюрьму. Позже решением военного суда в Братиславе обвинения были сняты за недостатком доказательств, однако венгерская администрация добилась высылки Шкарвана в провинции на территории современной Венгрии (Эгер и Верпелет).

В 1918 г. Шкарван был полностью реабилитирован и вернулся на родину в Словакию, где жил до конца своих дней. В это время формировалась Первая Чехословацкая Республика, которую Шкарван воспринял весьма критически, видя в ней не равноправие чешского и словацкого народов, а подчинение словаков чехам. Однако его политические взгляды нигде, кроме дневника, не отразились: он был всецело занят врачебной практикой, на литературно-общественную деятельность не оставалось ни времени, ни сил – прогрессировала болезнь. Тем не менее он регулярно вел дневник, систематизировал свои материалы и начал писать мемуары о Л.Н. Толстом. Его последние слова «Толстой открыл истину жизни!» записала в дневник его жена Маргита, приписав: «Последнее говорил уже практически в агонии и повторил несколько раз добрый мой муж»⁷. Это не только достойное завершение дневника, но и свидетельство того, что усвоенные Шкарваном нравственные принципы Толстого остались идейным стержнем всей его жизни. До самого конца он оставался толстовцем по духу, истинным и верным последователем учения Льва Николаевича.

<strong>Особенности дневников А. Шкарвана</strong>

Альберт Шкарван – продукт своей эпохи: гражданин многоязычной и многонациональной Австро-Венгрии, врач и писатель, он был типичным представителем новой словацкой интеллигенции. В империи образованные славяне были полиглотами: кроме государственных языков (немецкого и венгерского), они владели латынью как языком европейского образования, французским как культурным языком Европы, а также родными славянскими языками. Для Шкарвана это был не только словацкий, но и близкородственный чешский, который являлся культурным языком словацких протестантов и претендовал на роль литературного языка словаков [Тугушева 1998]. К этим шести активным языкам у Шкарвана добавился русский.

Как известно, в XIX в. среди образованных славян Австро-Венгрии процветали идеи панславизма, одним из «отцов» которого был словак П.Й. Шафарик⁸. Россия воспринималась панславистами как оплот славянства, а русская литература и философская мысль, в том числе воззрения Л.Н. Толстого, быстро распространялись среди славянской интеллигенции.

Шкарван пишет в своем дневнике: «Я очень легко и быстро выучил русский язык, потому что у меня было желание, а желание было потому, что в России и русской литературе для меня открывался интересный новый мир. Европейский дух был мне по сути своей чужд и был для меня если не мертвым, то по крайней мере холодным: он не приносил моей изголодавшейся и жаждущей душе никакой пищи, которая насытила бы ее. А русский гений учил меня смотреть вглубь себя, учил меня, как найти самого себя»⁹. Под влиянием Л.Н. Толстого Шкарван пришел к убеждению в необходимости нравственного самосовершенствования, которое должно стать принципиальным качественным изменением – «перерождением», как называл его Шкарван. Оно должно было помочь ему не только решить собственные духовные проблемы, но и найти для словацкого народа выход из сложившейся историко-политической ситуации.

Приехав в Россию, Шкарван уже говорил по-русски и начал вести по-русски свои дневники. Они ценны для науки по многим параметрам.

Во-первых, дневники написаны на девяти языках, и то, каким образом они сочетаются, как в зависимости от предмета речи автор переключается с одного языка на другой, представляет собой ценный материал для изучения многоязычия и интерференции, а содержание дневников – прекрасное подспорье для изучения языковой личности Шкарвана [Korina 2021]. Полиглоссия типична для многонациональной державы того времени, однако столь подробных и цельных ее свидетельств сохранилось немного.

Во-вторых, взгляды Шкарвана, его полемика с общественными деятелями своего времени дают ценный материал для изучения идентичности представителя славянского нацменьшинства в многонациональной империи, а также становления и развития социально-философской мысли и роли интеллигенции в национально-освободительном движении. Кроме того, зарисовки различных жизненных ситуаций дополняют картину жизни и быта того времени, что может быть интересно историкам, этнографам, социологам и психологам.

В-третьих, дневники Шкарвана содержат информацию о деятельности и частной жизни многих известных людей того времени, с которыми он контактировал. Для России это прежде всего Л.Н. Толстой и его ближайшее окружение, которое часто представлено в неожиданном ракурсе. И это далеко не все.

Шкарван вел дневники с 1896 г. вплоть до своей кончины в 1926 г.: восемь дневников общим объемом 1098 рукописных страниц. Несмотря на краткость пребывания в России, многие дневники велись по-русски и позже: 1896–1899 гг. – практически полностью, позднее русские фрагменты вкрапляются в словацкий, немецкий и венгерский текст, а остальные языки присутствуют в виде отдельных высказываний, цитат и терминов. Замечателен и стиль изложения – афористичный, емкий. Отдельные фрагменты – практически готовые эссе.

Дневники чрезвычайно богаты содержательно: Шкарван не только фиксирует свое внутреннее состояние и свои философские взгляды, но и помещает их в общественно-исторический контекст с целью создать своего рода хронику: «Я не собираюсь при жизни отдавать мои записки в печать, а готовлю их в дар после моей смерти тем людям, которые найдут в них увлечение или которым они будут чем-либо полезны. Я тоже получил от людей много хорошего, поэтому должен и им что-то дать»¹⁰. Зная отношение к себе земляков, Шкарван завещал дневники своему другу В.Ф. Булгакову, поскольку в них содержится множество нелицеприятных высказываний о чешских и словацких политических и культурных деятелях и многих народах Европы, менталитет и историческую роль которых Шкарван оценил весьма критически¹¹. «Сегодняшним словакам и чехам я не доверил бы свои записки, поскольку для меня это люди еще недостаточно просвещенные в этих вопросах и патриоты, которые из-за своего патриотизма запросто могли бы подвергнуть мои записки жестокой цензуре»¹². Оценка современников по-шкарвановски афористична: «<em>Удивительно, как редко попадается свободно мыслящая голова, особенно среди интеллигенции</em>»¹³.

Дневниковые записи Альберта Шкарвана – своеобразная летопись эпохи, «пестрая мозаика, дополняющая имевшиеся у нас знания о жизни и деятельности этого интереснейшего человека. Благодаря ей мы не только в подробностях узнаём о его борьбе за собственную жизнь, но и познаём определенный фрагмент жизни словацкого общества» [Maťovčík, Chmel 1977, 11].

<strong>Л.Н. Толстой и толстовцы</strong>

Как уже упоминалось, Л.Н. Толстой и его учение стали для Шкарвана духовным ориентиром еще в молодые годы, а вхождение в близкий круг «яснополянского мудреца», как называл его Шкарван, окончательно определило его систему ценностей. Целью и смыслом жизни стала для него христиански понятая любовь, воспринимаемая как лично проживаемый опыт сближения с Богом. Живой пример «<em>тепла любви Божией</em>»¹⁴ он нашел в Толстом.

Шкарван был убежден в том, что Толстой остался непонятым, а его истинный масштаб – неоцененным: «Работа людей мыслящих в ближайшем будущем должна быть нацелена на непредвзятое, глубокое изучение трудов Толстого и рассеивание тех глупых предрассудков о его взглядах, которые делают невозможными объективную и верную оценку и почитание русского гиганта, относительно которого современный мир не знает, насколько огромное сокровище он имеет в его лице и какое искупление для грядущих веков. С Толстого началась новая эра для всего человечества»¹⁵. Это высказывание как нельзя лучше показывает, какое место Шкарван отводил Толстому.

О роли Толстого в своей жизни Шкарван пишет: «Что касается меня, мне Толстой помог прежде всего […] найти себя самого, заблудшего и потерянного. Его философия, его взгляды на общество, государство, церковь, хотя и были интересны и в определенной степени важны, имели для меня второстепенное значение»¹⁶. Шкарван подчеркивает, что он не копирует Толстого, а воплощает в жизнь те христианские принципы, по которым он жил: «<em>Не влияние Толстого, как это очень грубо предполагают многие, заставляет меня продолжать идти по пути, по которому иду все жаждные</em>¹⁷<em> года, а заставляет идти прежде всего голос Божий, внутренняя потребность и ежедневный опыт</em>»¹⁸. Шкарван считает Толстого пророком, оставшимся для современников гласом вопиющего в пустыне, как это обычно и случается с истинными пророками: «Мудрые мысли и идеи приживаются тяжело, ох как тяжело […] – потому и христианство, просуществовав почти 2 000 лет, остается, можно сказать, непознанным, а над Толстым, который тысячи раз взывал <em>«во всеуслышание»</em>, смеются»¹⁹.

Шкарван восхищался Толстым как человеком глубочайшей духовности и называл его «великим учителем человечества», однако его общественную позицию, особенно полемические статьи последних лет, воспринимал критически: «<em>Христианско-социальные труды Толстого многих искренне верующих, церковно верующих</em> <em>людей совершенно не убеждают – более того, настраивают против него. Думаю, это потому, что они построены исключительно на почве разума. Толстой сразу уличает людей во лжи и убеждает их в истине, но этого недостаточно, недостаточно именно для людей, у которых все основано на сердце, а именно таковы в большинстве своем верующие</em>»²⁰.

Именно за отступление от любви в сторону разума критиковал он Льва Николаевича: «Толстой часто рассуждает о Христе и христианстве расчетливо, спекулятивно. Это неприятно, не по-христиански. Отпущение в сложных жизненных вопросах должно по-христиански делаться не с помощью упражнений мозга, а с помощью христианского чувства, доброты и любви Божией»²¹.

Развивая идеи Толстого, Шкарван все более расходился во взглядах с русскими толстовцами, считая, что многие, объявляя себя последователями учения Толстого, откровенно паразитируют на нем, а Лев Николаевич не препятствует этому по своей интеллигентской мягкости. Еще в 1897 г. он отмечал: «Очень ошибочно было бы считать, что именно те люди, которые привязались к учению Толстого, представляют собой наилучший элемент, что именно они самые благородные»²². С горечью пишет он позже, в 1925 г.: «Кто сам не идет в дом пророка, недостоин, чтобы пророк шел к нему. Это пришло мне на ум, когда я думал о разных квазиполемических статьях Толстого, адресованных всяким русским социалистам и политиканам, которые, по моему мнению, Толстой вообще не должен был писать. Думаю, это была ошибочная его тактика, потому что эти люди по своему характеру и убеждениям стояли на почве тупого фанатичного упрямства, и с ними напрасно было разговаривать. Христос молчал в ответ на вопросы Пилата и всяческих холуев, которые мучили его. И вокруг Толстого было множество таких холуев, готовых при случае закричать: «Распни его»! […] А он полемизировал с этим сбродом, […] хотя почти всегда потом об этом жалел и зарекался больше этого не делать. Он был слишком мягким и деликатным, совершенно не защищенным от всяких очень сомнительного качества людей, которые втирались к нему в доверие. <strong>У Толстого проявлялась та особая русская мягкость, на которую европеец просто не способен, как мне кажется</strong>»²³. В подтверждение своих слов Шкарван приводит один эпизод. Толстой косил лужайку вместе с Алехиным: «Алехины относились к большому числу тех приближенных бедного Льва Николаевича, которые всегда лучше его самого знали, как ему следует жить, и постоянно делали ему замечания и исправляли его ошибки. Так было и во время косьбы. Алехин корил Толстого, что тот живет со своей женой, и убеждал, что он должен ее бросить, потому что этого требуют от него заповеди Евангелия и ожидают от него люди. Кстати, примерно в том же ключе рассуждали почти все русские толстовцы, начиная “красным папой” Чертковым и заканчивая последней <em>переписчицей</em>. Толстой противостоял нападкам Алехина как мог, но чаша его терпения переполнилась, и он, тоже обладая крепким характером, взревел, занес косу и хотел было снести голову своему противнику. Толстой не срубил голову никчемному Алехину, коса выпала у него из рук, он упал на землю лицом вниз и горько расплакался. Вот какие друзья и последователи были у великого Толстого. И была их целая уйма»²⁴.

Заслуживает внимания и оценка Шкарваном причин ограниченного распространения толстовского учения в Европе. В частности, он объяснял, почему идеи Толстого не получили признания во Франции, столь близкой русской дворянской культуре: «Уже когда я был в России, в толстовских кругах было заметно, […] что его идеи нашли своих последователей везде, у всех европейских и даже у некоторых азиатских народов, но их нет среди французов. И в связи с этим говорилось, что тут видно, насколько французы поверхностны, несерьезны, дегенерированы и т.п. Однако во мне – это я хорошо помню – сразу тогда же это вызвало возражение: <em>нечего жалеть, что французы не участвуют в вашем шаблонном и довольно бездарном движении. Французы народ со вкусом, народ d’esprit, народ гениальный; подождите, какое они поразительное, новое и свое скажут вдруг слово в унисон Льву Николаевичу! И действительно, сегодня французы далеко опередили всю христианскую renaissance в лице милого Romain Rolanda. Но неудивительно, что первое единение среди русских вышло так неудачно, им не хватало очень многого, чтобы действительно воспринять всю тонкость и глубину толстовского слова</em>»²⁵.

Шкарван сожалел, что при жизни Толстого в его окружении не нашлось человека, способного одинаково глубоко оценить и гений его духа, и его эстетику: «Те, кто находился вокруг Толстого, были в основном либо бесцветными, односторонними и фанатичными, либо доктринерами-толстовцами, которые, как рой льстивых мух, окружали его персону; или же люди были умны и талантливы, но у них полностью отсутствовало религиозное чувство»²⁶.

Шкарван возвращался к Толстому снова и снова: в его рукописном наследии сохранилась папка «Мои воспоминания о Л.Н.Т.» с выписками, примечаниями и идеями по широкому кругу тем – заготовками к мемуарам, где он хотел глубже погрузиться в вопросы христианства. Эти материалы А. Матьовчик издал в 2018 г., и девизом для него стали слова Шкарвана: «Живая связь со Львом Николаевичем и живое служение нашему общему делу никогда не прерывались, давая нам силы и веру в лучшее будущее человечества» [Maťovčík 2018, 126]. Однако наряду с высокими духовными идеалами у Шкарвана всегда присутствовал здоровый прагматизм, обострявший противоречие между идеей и реальностью. Вину за это он возлагал на цивилизацию, что сформулировал в своей афористичной манере: «Истинная культура зиждется на религиозных идеалах. У каждой культуры был свой дух. Но цивилизованный человек безбожен»²⁷.

<strong>А. Шкарван и Д. Маковицкий</strong>

Альберт Шкарван и Душан Маковицкий были друзьями, оба входили в близкое окружение Л.Н. Толстого. Однако если Маковицкого в России знают довольно хорошо, то Шкарван остался в тени. В дополненном издании энциклопедии «Л.Н. Толстой и его современники» сведения о Шкарване скупы и фрагментарны, относительно подробно дается лишь его оценка Толстым [Лев Толстой и его современники, 625–626].

Конечно, свою роль сыграло то, что Шкарван находился в окружении Толстого и вообще в России очень недолго, а Маковицкий был личным врачом Льва Николаевича, служил ему долгие годы и написал о нем свои «Яснополянские записки», которые не раз переиздавались. Кроме того, Маковицкий известен как издатель, продвигавший творчество Толстого за рубежом. Именно он издал первый перевод романа «Воскресение» на словацкий язык. Но не все знают, что выполнил этот перевод Альберт Шкарван.

Шкарван и Маковицкий были однокурсниками-медиками, толстовцами, представителями одного народа и поддерживали активные контакты всю жизнь. Когда Маковицкий совершил самоубийство, Шкарван написал некролог, глубоко возмутивший общественность: он шел вразрез со сложившимися представлениями о личности Душана. Однако Шкарван знал Маковицкого как никто другой. Все, что было высказано в некрологе, он подробно изложил и в дневнике.

Подчеркивая доброту и человечность Маковицкого и отмечая его необычайный энтузиазм в деле пропагандирования идей Толстого, в чем сходятся все, кто его знал, Шкарван тем не менее очень критично оценивает интеллектуальные способности и зрелость взглядов своего друга: «Наивный бедняга Душан! Он тридцать лет ошивался около Толстого, не имея ни малейшего понятия, в чем, собственно, дело. Какая горькая ирония: многочисленные почитатели Душана, особенно чехи, даже не догадывались, что человек, который им так импонировал, был изнутри пуст. Толстой всего лишь раз постучал по этой статуэтке и сразу констатировал ее пустоту – потому, что наверняка знал о ней еще до того, как постучал»²⁸.

Несмотря на дружбу, Шкарван высказывался о Маковицком преимущественно критически, часто с изрядной долей иронии: «Бедняга Душанко²⁹ Маковицкий как настоящий чехословак […], воспитанник Праги, а потому с неразвитым нюхом на мировую гениальность, часто не давал яснополянскому мудрецу покоя и лез к нему со всякими творениями древней и современной чешской литературы, будучи убежденным, что это творения первоклассной ценности, которыми Толстой не восхищается только потому, что их не знает. Душанко хотел воодушевить Толстого славянством за пределами России, прежде всего в Чехословакии, собственно, в Чехии, и специально для него переводил на русский язык некоторые чешские произведения. Толстой это ради Душана прочитывал или просматривал, но всегда без интереса возвращал ему, говоря, что Коменский – это чистая аллегория, а он аллегории не любит, или прямо говоря, что у чехов нет никакой интуитивности, поэтому они ему неинтересны и значения для него не имеют. Единственный из чехов, кого Толстой высоко ценил, был Хельчицкий; уважал он и Гуса. Но Масарик, который одно время заигрывал с Толстым, был для него лишь ученым профессором и однозначно человеком нерелигиозного типа, который только поигрывает с религией и христианством; характерным признаком оценки духовных качеств Масарика было его решительное предпочтение Достоевского перед Толстым, а потому он был совершенно ему неинтересен. Так с опаской не раз сообщал мне об этом сам Душанко, который до конца жизни так и не разобрался, кто более велик – Толстой или Масарик, но последний был ему, конечно, ближе и понятнее»³⁰.

По поводу самоубийства Маковицкого Шкарван заявил, что это закономерный результат его душевной слабости и интеллектуальной незрелости. «Благородный, добросердечный, смиренный, доброжелательный, бескорыстный, готовый к самопожертвованию»³¹ Душан воспринимался в обществе как эталон христианской морали, поэтому его поступок казался многим диким и необъяснимым: как мог такой человек лишить себя жизни? Скорбя о кончине друга, Шкарван тем не менее нелицеприятен в своих высказываниях: «О Душане сложилось мнение, что он был последователем и близким личным другом Толстого. Решительно могу сказать, что он никогда не был ни одним, ни другим, вопреки тому, что очень многие внешние обстоятельства (которые так легко заслепляют людям глаза) вроде бы свидетельствуют об обратном. Душан лишь занимался Толстым и его идеями и благодаря своему человеколюбивому и мягкому характеру был привязан к Толстому и был его верным слугой, но никогда не был его последователем. Для того, чтобы следовать за Толстым в самом главном, у Душана никогда не было ни смелости, ни сил.

Душан никогда не был по сути своей религиозным человеком, он лишь во внешних, мелочных вещах стремился быть толстовцем – именно толстовцем, а не последователем Толстого. Душан всегда страдал от своей неуверенности и нерешительности, от своего неверия – это известно каждому, кто знал его близко. Он был человеком неоригинальным, несамостоятельным, бесхарактерным. Он всегда перенимал чужие мнения, постоянно метался и часто не мог распознать диаметральные отличия и противоречия, не мог сделать выбора среди множества мнений и направлений. Ведь он наряду со своим толстовством был одновременно и почитателем Масарика, и словацко-славянским националистом, и антисемитом, и даже до определенной степени лютеранином! […]

Неприятное и неблагодарное это дело – произнести жестокий приговор над могилой хорошего друга, но в интересах истины и той идеи, которая для меня священна, я вынужден сказать, что Душан вообще не был набожным человеком в том высоком смысле слова, когда он непосредственно познал и превыше всего полюбил бы Бога в сердце своем. Это утверждение, возможно, звучит смело и даже <em>жестоко</em> и дерзко, но – Боже мой! – он сам своей кончиной подтвердил это лучше всего»³². Шкарван называет истинную причину самоубийства друга – позорную болезнь: «Душанко, с молодости сифилитик, боялся последствий сифилиса, боялся телесного разрушения, психоза, но еще больше – компрометации перед людьми, того, что они узнают о нем, о святом, что он не был настоящим святым, боялся позора перед миром. Кроме того, он боялся и того состояния телесной слабости, в котором действительно находился, и его последствий […]»³³. Он принял решение уйти из жизни, когда болезнь пересилила его.

Шкарван считал, что Душан «…был утилитарен по характеру, и в нем очень много было мощного, сокрытого в глубине души <em>тщеславия</em>, от которого он не мог или не хотел отказаться и с которым невозможно приблизиться к Богу. Христианство “было ему не дано”, а он не хотел этого признать и упорно его добивался; он придавал огромное значение своему статусу и христианской репутации. Но христианство невозможно насильственно вымогать у Бога»³⁴. Давая критическую характеристику Маковицкому, Шкарван снова высказывает главный постулат своего мировоззрения: «Несчастный Душан, а также многие другие хотели следовать Толстому, не выполнив необходимой для этого главной подготовительной работы – <span style="text-decoration: underline;">отмирания и рождения заново</span>. Именно так было с Душаном, и поэтому все его усилия были напрасны и фальшивы, что вышло на свет божий с его смертью»³⁵.

Не имея возможности установить, что именно двигало Шкарваном при написании этих горьких строк, осмелюсь предположить, что, кроме высоких идеалов и принесения дружбы в жертву истине и духовным принципам, здесь присутствует и обычная человеческая зависть. С одной стороны, Маковицкий был намного известнее Шкарвана и намного ближе к его кумиру Толстому, чего даже не мог, как считает Шкарван, по достоинству оценить, и это не могло не вызвать у последнего по меньшей мере досады – колкие ремарки Шкарвана косвенно это подтверждают (см. цитаты выше). С другой стороны, ничто человеческое Шкарвану не было чуждо, и он сам признавал за собой этот недостаток: «Я чрезвычайно склонен критиковать, строго судить людей, оклеветывать их. Хоть я и делаю это не со злого умысла, но все-таки делаю, и мне тяжело от этого отвыкнуть. <strong>Это у словаков в крови</strong>»³⁶.

Эти высказывания приведены не для критики или осуждения Альберта Шкарвана. Они использованы исключительно как подтверждение того, что автор дневников – живой человек, обуреваемый самыми разными чувствами и мыслями; человек, полный противоречий и сомнений, переживший взлеты и падения, но имеющий перед собой единственную цель: самому прийти к Богу и показать дорогу к Нему другим людям. И путеводной звездой служил ему на этом пути Лев Николаевич Толстой.

<strong>Заключение</strong>

Рассмотренные фрагменты – лишь малая часть разнообразнейшей информации, которую можно почерпнуть из дневников Альберта Шкарвана. За пределами статьи остались анализ идейных разногласий Шкарвана с членами толстовской колонии в Швейцарии, приведших его к пересмотру взглядов на толстовство, его философские воззрения на христианство, отношения Софьи Андреевны и Льва Николаевича Толстых, показанные с неожиданной для русского человека стороны. Дневники Альберта Шкарвана не случайно названы летописью эпохи: они дают богатый материал для исследований самого разного рода, и представленные заметки – лишь отдельные шаги на пути более глубокого изучения его наследия в русскоязычной среде, которое имеет несомненную научную ценность и перспективу.