В работе С.М. Толстой «Ритм и инерция в структуре заговорного текста» подробно рассмотрены случаи порождения «аномальных грамматических (словоизменительных, словообразовательных, синтаксических) форм и семантических явлений под влиянием других форм, входящих в тот же ряд» [Толстая 2005, 305]. Разнообразие материалов в статье было обеспечено обращением автора к двум репрезентативным антологиям русских заговоров, разделенным более чем сотней лет, а именно к сборнику Л.Н. Майкова «Великорусские заклинания» (1869)¹ и к «Русским заговорам и заклинаниям» (1988)².

В этой статье³ мне бы хотелось сфокусироваться на нескольких текстах, которые пополняют коллекцию подобных проявлений инерционности заговоров. Все они заимствованы из собрания научного архива Русского географического общества.

По сути речь пойдет об отдельных инерционных «новообразованиях», возникающих в заговорном дискурсе в ряду однотипных слов, по образцу которых эти образования и складываются. Свою задачу я вижу в том, чтобы раскрыть особенности порождения подобных лексем и их функционирования в фольклорной традиции.

Методология исследования видится мне следующим образом. Прежде всего я оцениваю их узуальность, т.е. стремлюсь установить, насколько такие «новообразования» характерны для языка (диалекта), заговорного и шире – фольклорного – дискурса. Для этого я, во-первых, убеждаюсь, что слова, которые, как мне кажется, порождены инерцией того или иного фрагмента заговорного текста, не встречаются в словарях как литературного языка, так и диалектных. Во-вторых, я пытаюсь разыскать эти слова в заговорах и иных фольклорных контекстах. И, наконец, в отдельных случаях я стараюсь понять, насколько характерна для языка словообразовательная модель этих лексем, т.е. могло ли такое слово появиться вне соответствующего ряда однотипных слов, которые входят в данный заговор. Иными словами, я стремлюсь увидеть то место, которое эти «новообразования» занимают в широком фольклорно-диалектном континууме.

В ряду<strong> имен существительных</strong> «новообразования» и окказионализмы встречаются, пожалуй, чаще всего.

1. Заговор от сглаза из смоленского собрания К.А. Красноперова открывается такой характеристикой воды: «Водица царица крыница, Божья помошница, морськая ключеница Ярданица, текешь ты, протекаешь со востока с-под елицы⁴, с-под Латыря камня…»⁵. В начале заговора – четыре слова, задающие инерцию ритма и словообразования, – <em>водица, царица, крыница </em>и <em>помошн</em><em>ú</em><em>ца</em>, которую далее развивают еще два однотипных слова. Во-первых, <em>ключеница</em> – т.е. источник, ключ, только в жен. р.; скорее тут ожидалось бы слово <em>ключевица</em> ‘ключевая вода’ < <em>ключевой </em>[СРНГ, вып. 13, 324]. Лексема <em>ключеница</em> не встретилась более нигде в заговорах (причем ни в русских, ни в белорусских), из чего можно сделать вывод, что это слово появилось именно под влиянием инерции предшествующих слов с суффиксом <em>-ниц-/-иц-</em>.<em> </em>При этом сами формы с суффиксом <em>-иц-</em>, относящиеся к воде, в заговорах присутствуют, хотя и не повсеместно (<em>царыца вадз</em><em>i</em><em>ца, красная дзяв</em><em>i</em><em>ца, марская кран</em><em>i</em><em>ца, божжа памачн</em><em>i</em><em>ца </em><em>i</em><em> угодн</em><em>i</em><em>ца Ульян</em><em>i</em><em>ца, </em><em>i</em><em> румян</em><em>i</em><em>ца</em>; <em>водзица царица, очищеньница</em> и под., [Юдин 2005, 417–418]), и основным ареалом их распространения являются сопредельные Смоленской губернии белорусские территории, такие как Витебщина, Могилевщина и Гомельщина. Можно, таким образом, полагать, что слово <em>ключеница</em> в рамках смоленского заговора, будучи порождением инерции конкретного текста, возникает одновременно и в рамках инерционного тренда более широкого масштаба, «регионального», который задает практику использования слов на <em>ниц-</em>/<em>-иц-</em> для характеристики воды.

То же до некоторой степени относится и к имени собственному <em>Ярданица </em>из этого же смоленского заговора. <em>Ярданица</em> обозначает скорее всего крещенскую и одновременно ключевую воду и происходит от названий <em>Иордань, Ердань, Ёрдань, Ирдань, Ярдань</em> ‘особо приспособленное для церковного обряда освящения воды место па реке, озере или пруду’ [СРНГ, вып. 8, 368; вып. 12, 207]. Соответствующие лексемы, произведенные с помощью уменьшительного суффикса <em>-иц</em>-, представляются грамматически корректными (ср. <em>кровь </em>><em> кровица</em>) и фиксируются в белорусских и украинских заговорах – <em>вода Ярданица</em>⁶, <em>водице-Ёрданице</em>⁷, тогда как для русской традиции они нехарактерны.

2. В костромском собрании, составитель которого неизвестен, в заговоре от зубной боли обнаруживается такой пример: «Снимаю, сдуваю щипоту-ломоту […] от беля, от белихи, от девки <em>волосогрызки</em>, от бабы от <em>неросчёски</em>, от баушки от просвирни»⁸, где появляются два интересных слова: <em>волосогрызка </em>и<em> неросчёска</em>. Оба произведены от глаголов с помощью суффикса <em>-к-</em>: <em>волосогрызка </em>< <em>грызть</em>, <em>неросчёска</em>

Несколько иная ситуация складывается в фольклорном дискурсе. В костромских заговорах я обнаружила по крайней мере две фиксации слова <em>волосогрызка</em>, причем в обоих случаях оно порождено одним и тем же клишированным рядом наименований зловредных лиц, которые могут причинить ущерб имярек, см.: «благословите раба (имя) от двоеволосова, дьявола волосатова, от трехволосатова, от двухзубова, от трехзубова, <em>от бабы-волосогрызки</em>, от девки-долговолоски…»⁹.

Слово <em>неросческа</em> также явно имеет бранный оттенок и означает то же самое, что и <em>волосогрызка </em>(‘непричесанная женщина’), следуя в тексте непосредственно за ним<em>. </em>Само оно в диалектных словарях не зафиксировано, кажется, а вот его аналог <em>нечёса</em> отмечено в том числе в Пошехонье [СРНГ, вып. 21, 206], по соседству с Костромской губернией. Слово <em>нерасчёска</em> единожды обнаруживается в аналогичном клишированном фрагменте другого костромского заговора: «стар муж… снимает и сдувает уроки, призоры и лихие приговоры… от бабушки просвирни, <em>от бабы нерасчески, от девки волосогрызки</em>»¹⁰. В других фольклорных жанрах эти лексемы пока не обнаружены. В то же время сам образ непричесанных баб, девок или мужиков как представителей недружественного окружения имярека в заговорах имеется, просто чаще этот образ передается с помощью иных слов, см. хотя бы <em>девку-косматку, бабу косматую </em>и <em>мужика-космача</em> в заговорах от сглаза и порчи¹¹.

Таким образом, как и ранее в случае со смоленскими примерами, в этих заговорах отмечаются редкие «новобразования», бытующие исключительно в границах локальной заговорной традиции и, более того, в рамках однотипных клишированных оборотов.

Лексемы, которые рассматриваются дальше, в большей степени принадлежат, кажется, к собственно окказионализмам и практически не поддерживаются ни фольклорной традицией, ни диалектной речью.

3. В вологодском заговоре охотника для защиты от хищников птиц, попавших в капкан, говорится: «есть у меня (такого-то) золотой круг, на золотом круге ходят<em> три братця, три родимця</em>; первой брат натягивает тугой лук, другой брат накладывает стрелу каленую, третий брат берет тугой лук и стреляет»¹². В данном контексте мое внимание привлекла пара <em>три братця, три родимця</em>. Слово <em>родимец</em>/<em>родимцы</em> здесь явно не имеет отношения к рус. <em>родимец </em>‘нервная болезнь, эпилепсия’ или ю.-рус. диал. ‘нечистая сила, черт, домовой’ (как производному от значения ‘нервная болезнь’ и результату вторичной мифологизации названия болезни) [СРНГ, вып. 35, 133]. Лексема <em>родимец/родимцы</em> вызвана к жизни инерцией, которая задана лексемой <em>братец/братцы</em>, т.е. вместо <em>братцы родимые</em> в заговоре появляются <em>братцы – родимцы</em>, где <em>родимец </em>< <em>родимый</em>. В принципе образование существительных м. р. со значением лица от прилагательных и причастий известно в языке, однако преимущественно от основ с другими суффиксами (<em>плюгавый – плюгавец, терпеливый </em>–<em> терпеливец, вежливый – вежливец, ленивый – ленивец, дрисливый – дрисливец</em>), но не от основ на <em>-им- </em>типа рус. лит. <em>любимый</em> > <em>любимец</em>, а также рус. диал. и простореч. <em>проходимец, нелюдимец, неутолимец </em>и нек. др. Кажется, такие формы достаточно редки и в литературном языке, и в диалектах, хотя в словаре XI–XVII вв. интересующая меня лексема фиксируется в близком значении: <em>родимецъ </em>‘родственник’, см. также <em>родецъ</em> в том же значении [СРЯ, вып. 22, 183]. Несмотря на это, я все-таки решаюсь считать слово <em>родимец</em> в заговоре единичным окказионализмом, возникшим под влиянием инерции (как ритмический дуплет к <em>братцы</em>) и не поддерживаемым устойчивыми жанровыми и географическими маркерами, тем более что ни в заговорах, ни в других фольклорных жанрах лексемы <em>родимец </em>(‘родной брат’) я не обнаружила.

4. При обращении к <strong>глаголам</strong> интерес вызывает форма <em>твердися</em> в вологодском заговоре от кровотечения из собрания Н.Е. Ордина: «и ты, руда, стой, и ты, руда, уймись, и ты, руда, не кань, и, дерн, держися, <em>земля твердися</em>, у меня, у рабы Божии (имя), руда, уймися»¹³. В приведенном фрагменте эта форма стоит второй в ряду из трех глаголов в повелительном наклонении: <em>держися… твердися… уймися</em>. Тем самым кровь убеждают остановиться (<em>уняться</em>)<em> </em>подобно тому, как дерн должен «держаться»¹⁴ (пример явной паронимической аттракции), а земля – твердеть; иначе говоря, материю «настраивают» на то, чтобы быть твердой и не производить влагу (кровь).

Если обратиться к заговорам от кровотечения, то в них похожие формулы нередки, причем в этих заговорах появляются еще одно «новообразование» <em>дернеть</em> (отсутствующее в диалектных словарях): «Дернь, <em>дерни</em>, земля, <em>твердей</em>, не от камени воды, не от мертваго руды»¹⁵, ср. «Дерн <em>дернеет</em>, земля <em>твердеет</em>, от дерна, и земли, и камня нет ни крови, ни руды»¹⁶ и т.д. Отличие лишь в том, что в интересующем нас архивном фрагменте использован не глагол <em>твердеть</em>, а его возвратная форма <em>твердиться</em>, которая в литературных или диалектных словарях не найдена, хотя можно встретить его приставочные аналоги: единичные рус. урал. <em>утвердиться </em>‘стать прочным, установиться (о сплошном ледяном покрове)’ [СРНГ, вып. 48, 143], псков. ‘уплотниться, стать твердым; стать прочным, неломким’ [ПОС, вып. 5, 85]. В фольклорных источниках разных жанров этого глагола также, кажется, нет. Единственным исключением является рукописный заговор на власть, где в том числе говорится следующее: «Оутвердился твердися, оукрепился крепися аз, раб твой, Господи, имрк, не моим словом, но твоею, Господи, милостию и м(о)л(и)твами всех твоих святых»¹⁷. Имярека тем самым призывают окрепнуть духом перед встречей с властями предержащими, причем форма <em>твердися</em>, так же как и в заговоре от кровотечения, появляется как пара к другому глаголу в повелительном наклонении, имеющему аналогичное значение (<em>твердися… крепися</em>). Однако, несмотря на эти редкие диалектные и фольклорные параллели к глаголу <em>твердися</em> в вологодском заговоре от кровотечения, скорее его также можно причислить к категории единичных окказионализмов.

5. Далее речь пойдет о фрагменте отворотного заговора («отсушки») из Костромской губ.: «Как на высоте Господней поднимаются ветры-вихри во все четыре стороны от востока до западу, от севера до юга, снимают, сдувают с крутых гор белы снежки, так понесите вы в ты [так!] места, луга и болота, где <em>скотине непривольно, народу незаходимо</em>, и три тоски тоскучия, и три сухоты сухотучия, и три жялбы жялбучия…»¹⁸. Слова <em>где</em> <em>скотине непривольно, народу незаходимо</em> составляют, как мне представляется, инерционную пару, основную роль в формировании которой сыграло конечное <em>-о</em>. Обе лексемы относятся, видимо, к <strong>категории состояния</strong>.

Мотив, о котором идет речь, широко известен в восточнославянских заговорах; он реализует идею изгнания или отсылания чего-то нежелательного (болезни, недруга, любовного чувства и т.п.) в некие далекие места, где ничего не происходит, в частности, не ходят ни люди, ни скотина. В этом мотиве обычно используются исключительно глагольные формы – <em>где скотина на воле не ходит, где люди не ходят</em> и т.п., которые по какой-то причине в данном конкретном заговоре трансформировались в категорию состояния, а само предложение стало безличным.

В словарных и иных контекстах слово <em>незаходимо </em>встречается редко. К таким случаям относится его фиксация в архангельских говорах, где оно отмечено как наречие со значением ‘нельзя войти. Солдаты жили, так в избу незаходимо’ [СРНГ, вып. 21, 48], а также в архангельском городском просторечии: ‘грязно, неубрано (о помещении). У меня нынче незаходимо, не до уборки мне’ [СНРР, 113].

В качестве причастия лексема <em>незаходимый</em> ‘тот, который не проходит, не исчезает’ отмечена у Даля (<em>незаходимая тоска</em>), а также читается в Акафисте Пресвятой Богородице: «Радуйся, луче умнаго Солнца; радуйся, светило незаходимаго Света...» (икос 11); «...Радуйся, Звезды не заходимыя Мати; радуйся, заре таинственного дне» (икос 5)¹⁹.

Тем не менее, хотя формально лексемы <em>незаходимо, незаходимый</em> находят отдельные параллели в севернорусских говорах, а также в Акафисте Пресвятой Богородицы (читаемом по разным случаям келейно, а также звучащем в церкви), со всей определенностью утверждать, что они попали в единственный заговор из этих источников, невозможно – и прежде всего потому, что их значения в диалектах и в Акафисте все-таки несколько иные, нежели в заговоре. Если в заговоре смысловой акцент сделан на том, что народ куда-то не заходит (или там не ходит), то в архангельских говорах – на том, что куда-то нельзя заходить. Этот небольшой семантический сдвиг делает допустимым предположение, что лексема <em>незаходимо </em>сформирована в самом заговоре в пару к <em>привольно</em>, хотя в контексте приведенных севернорусских данных эта лексема может быть сочтена также и вполне «нормальным» диалектным словом. Все эти размышления, к сожалению, оставляют непроясненным важный вопрос, почему заговор, вопреки массовой тенденции, заменил стандартный для этого мотива глагол на слова категории состояния.

6. Большой интерес вызывает еще один пример из упомянутой выше (см. № 3) вологодской рукописи А.А. Шустикова, а именно заговор, с помощью которого охотники «приводили» зверей к своим ловушкам и капканам: «Вы (обращение к святым) […] гоните белых зайциков […] к моей деревянной патоцьке и к железному клепцику, ему бы (т.е. зайцу) <em>через</em> <em>непереметно, взадь неповоротно</em> и <em>на сторону неотметно</em>...»²⁰. Таким образом в заговоре описываются действия зайца, стремящегося убежать от охотника, – последний просит святых сделать так, чтобы заяц не мог <em>переметнуться</em> (перескочить) <em>через</em> нечто, видимо преграду (<em>через не-переметно</em>), <em>повернуть назад</em> (<em>взадь не-поворотно</em>) или <em>отметнуться </em>(т. е. броситься) <em>в сторону </em>(<em>на сторону не-отметно</em>).

Для описания подобных действий зверей севернорусские охотничьи заговоры, как правило, используют глаголы и наречия с приставкой <em>без-</em>, поэтому пример из собрания Шустикова внешне вписывается в ряд, казалось бы, однотипных клишированных фрагментов: «Шли бы они, зайцы, не косились, следу мово не боялись, назад бы не оглядывались, <em>шли бы </em>так <em>безотпятно, безурошно, безотговорно</em>²¹»²²; «<em>шли бы</em> ко мне, рабу Божию, со всех четырех сторон <em>бесповоротно и безотменно</em>»²³; «так же <em>бы</em> белыя и серыя, черноухия короткохвостыя зайцы и лисицы бурнастые своими тропами и дорогами <em>текли и бежали</em> ко мне, рабу Божию (имя), в мои частыя ловушки, тайные поставушки, железные капканы […] <em>безприточно, безоглядачно, безотвороточно</em>»²⁴ и т.п.

Однако в отличие от этих примеров, в заговоре Шустикова глаголов вообще нет, и, кроме того, вместо приставки <em>без-</em> в нем использовано отрицание <em>не-</em>, которое усиливает глагольную семантику всех трех слов – <em>непереметно </em>(не переметнуться)<em>, неповоротно </em>(не поворотиться)<em>, неотметно </em>(не отметнуться)<em>.</em> Соответствующие глаголы известны в севернорусских говорах, см.: <em>переметнуться</em>/<em>переметываться</em> – ‘кувыркаться’ [СРНГ, вып. 26, 162]; <em>поворотиться</em>/<em>поворачиваться</em> ‘возвращаться назад, обратно’ [Там же, вып. 27, 261]; <em>метнуться</em>/<em>метаться </em>‘рваться, стремиться к чему-либо’ [Там же, вып. 18, 136]. При этом на место глаголов с предлогами или наречиями заговор Шустикова ставит такие лексемы, как <em>непереметно, неотметно, неповоротно,</em> добавляя к ним предлог (<em>через</em>) и наречия (<em>назад, на сторону</em>). Пропуск же объекта в начальной части формулы (<em>через … непереметно</em>), как мне представляется, связан с явным акцентом именно на действии (не перескочил бы, не убежал бы), как и с желанием заговаривающего выдержать общую структуру этой формулы, состоящей из трех двухчастных фрагментов.

Эти три слова (<em>неотметно, неповоротно, непереметно</em>, с отрицанием <em>не- </em>и без него) не зафиксированы в диалектных словарях и фольклорных источниках и, по-видимому, порождены не внутритекстовой, а внутрижанровой грамматической инерцией, «смоделировавшей» эти лексемы формально по образцу наречий других охотничьих заговоров (несклоняемые слова на <em>но</em>). Однако именно на фоне других аналогичных клишированных фрагментов (типа <em>безотпятно</em> и под.) хорошо видно, что лексемы <em>неотметно, неповоротно, непереметно</em> происходят не от имен прилагательных (типа <em>бесповоротный – бесповоротно</em>, <em>безотпятный – безотпятно </em>и т.д.) и характеризуют не образ действия (передаваемого глаголами), т.е. не являются наречиями, а скорее сами обозначают действия, выступая в функции сказуемых и оказываясь ближе к словам категории состояния.

Единственный пример, который, кажется, все-таки близок к этому заговору Шустикова, относится к Архангельской губ.: «Ой, еси звери лисицы, подьте, побежите от тридевяти ловцов, от тридевяти промышленников к рабу б. Н. […] <em>вперед без ускоку, назад без усмотру</em>, ушком не кивните, глазом не мигните, на сторону не скочите, назад не воротитесь»²⁵. Конструкция <em>вперед без ускоку, назад без усмотру</em> означает адресованный зверям призыв <em>не ускакивать вперед</em> и <em>не смотреть</em> (не оглядываться) <em>назад</em>, что сближает эти отглагольные существительные (с наречиями) с рассмотренными выше словами категории состояния, которым также сопутствуют наречия.

7. Следующий пример заимствован из рукописи П.М. Шайтанова, относящейся к Кадниковскому у. Вологодской губ.: «Чтобы остановить течение крови из раны, нужно закрыть рану пальцем и трижды говорить: “У éлевово²⁶ бревна <em>сукавчату и пазавчату</em>, так же у раба Божия кровь и <em>рудавчату</em>; от камене не плоду, не крови, не земли, не руды, так же бы у раба Божия не было не крови, не земли, не руды”»²⁷. Основанный на стратегии затыкания, закрывания раны, заговор сообщает, что у елового бревна есть сук и паз, который можно закрыть суком – подобно тому, как рану можно заткнуть пальцем. Магический эффект заговора усиливается за счет троекратного повторения лексем на <em>-авчат-</em>, обладающих особой экспрессивностью.

Интересно, что этот словообразовательный тренд не имеет «образца», за которым заговор мог бы следовать: <strong>сам</strong> <strong>заговор</strong> <strong>создает внутритекстовую инерцию</strong>, порождая затем три однотипных прилагательных – <em>сукавчату, </em><em>пазавчату и рудавчату.</em>

Прилагательные с суффиксом <em>-чат- </em>широко известны в литературном языке и диалектной речи (<em>бородавчатый, муравчатый, мелкотравчатый, булавчатый, буравчатый, суставчатый, рукавчатый, ржавчатый</em>),<em> </em>а также в фольклоре, прежде всего в былинах, причитаниях, лирике. Так, в олонецких материалах П.Н. Рыбникова обнаруживаются многочисленные лексемы с суффиксом <em>чат</em>, образованные от существительных и прилагательных, реже от глаголов: <em>косявчатый </em>(окошко)<em>, ременчатый </em>(стул), <em>рыбавчатый </em>(стул), <em>яровчатый </em>(гусли)<em>, кошельчатый </em>(народ, т.е. нищие), <em>решетчатый</em> (подворотенка), <em>крупитчатый </em>(калачик), <em>шеломчатый </em>(гвоздик), <em>стекольчатый </em>(околенки), <em>скорописчатый </em>(ярлык, грамотка, письмо), <em>разрывчатый </em>(лук) и др. Вместе с тем в заговорной традиции прилагательные с суффиксом <em>-чат- </em>практически не встречаются. Я обнаружила лишь один пример в заговоре от боли и пыток начала XIX в.: в нем говорится о том, что имярек не чувствует боли «всякаго кнута от ременчата, от проволотчата, от веревчата…»²⁸.

Три лексемы из вологодского заговора – <em>сукавчату, пазавчату</em> и <em>рудавчату</em> – как будто бы продолжают эту словообразовательную тенденцию фольклора и диалектной речи, однако есть и существенное отличие: если в фольклорных контекстах и диалектной речи лексемы с суффиксом <em>чат- </em>выполняют функцию определения при названиях объектов и лиц (выраженных именами существительными), то в заговоре слова <em>сукавчату, пазавчату</em> и <em>рудавчату</em> обозначают не определения, а сами объекты – сук, паз и руду: недаром им предшествует предлог <em>у </em>(<em>у бревна</em>, <em>у раба Божия</em>).

Рассмотренный случай представляет исключительный интерес, во-первых, потому, что инерция словообразования берется как бы ниоткуда: исходный посыл (притом слабый) для ее возникновения присутствует исключительно на уровне языка (диалекта), и он лишь подхватывается конкретным текстом. И, во-вторых, использование «новообразованных» прилагательных в качестве наименований предметов и материй не имеет аналогов в заговорной традиции, тем самым формируя в рамках нее оригинальный окказионализм.

8. В дополнение к предыдущему примеру приведу еще один заговор от кровотечения из саратовской рукописи П. Меликова: «На море на Киане, на острове Буяне лежит бел камень, на том камне сидит дева, ведет шелковую нитку со восхода до запада, нитка оборвáлась, рука унялась, век векóвски руде не хожóвски, ныне и присно и вовеки веков, аминь»²⁹. В целом понятный текст заканчивается словами <em>век векóвски руде не хожóвски</em>, которые означают ‘(во)веки веков руде не ходить’ (т.е. крови не течь). По логике магического текста, именно эти слова являются ключевым императивным посылом заговора от кровотечения, который выражен столь необычным образом.

Лексемы <em>вековски </em>и <em>хожовски</em> образованы разными способами: <em>вековски</em> – от прилагательного <em>вековой </em>или скорее от существительного<em> веков </em>(<em>во</em><em>веки веков</em>) с помощью суффикса <em>-ск-</em>, <em>хожовски </em>– скорее всего, от глагола <em>ходить</em> с помощью суффиксов <em>-ов- </em>и <em>-ск-.</em> Как член предложения <em>вековски </em>выполняет функцию обстоятельства времени, <em>хожовски</em> – сказуемого. И если словообразовательные варианты оборота <em>во</em><em>веки веков</em> в заговорах хотя бы изредка, но попадаются (см. <em>век векущий</em>³⁰), то относительно глагола <em>ходить</em> того же сказать нельзя.

С предыдущим примером этот саратовский заговор сближает тот факт, что рассмотренная словообразовательная инерция вновь берется ниоткуда, продуцируя саму себя в рамках единственного текста, не имеющего параллелей ни в фольклорных источниках, ни в диалектной речи³¹.

9. В той же статье, о которой упоминалось в начале, С.М. Толстая заметила, что «повторение фигур с соблюдением синтаксического, морфологического (словообразовательного) и семантического параллелизма между их компонентами неизбежно приводит к порождению слов и форм по аналогии, в угоду ритмическому принципу», приведя в качестве примера глагол <em>часовать</em>, «образованный по модели <em>дневать</em>» [Толстая 2005, 303]. Ниже я попытаюсь подробнее рассмотреть обороты с включением подобных глаголов и оценить <strong>степени их окказиональности/общефольклорности</strong>.

Лексемы <em>дневать, часовать</em> и им подобные входят в русские любовные заговоры в составе мотива «пусть возлюбленный не сможет жить без имярека ни в какое время», см. такие архивные примеры: «не могла бы она без меня, р. Б. (имя рек), ни жить, ни быть, <em>ни дни дневать, ни часу часовать, ни минуты миновать</em>»³²; «без меня раба Божия (имрек) не могла не жить, не быть, <em>ночи ночевать и часу часовать</em>»³³. Речь, таким образом, идет об оборотах figura etymologica, основанных на тавтологическом повторе однокоренных слов, при том что в заговоре подобных оборотов обычно бывает два, три и даже четыре.

Клишированные обороты с лексемами <em>дневать,</em> <em>ночевать, минутовать</em>/<em>миновать, часовать, годовать</em> довольно регулярно обнаруживаются в любовных заговорах – преимущественно в севернорусских и северо-восточнорусских регионах (Олонецкая, Архангельская, Вологодская, Вятская, Пермская губ.): «И как не можно без соли и без хлеба не день дневать, не ночь начевать, не час часовать, не минута минутовать, так же бы не можно было рабам божиим имя рек друг без дружки не день дневать, не ночь начевать, ни час часовать»³⁴. Часто в ряду однотипных клише попадается нетавтологический оборот с глаголом <em>коротать</em>, передающим ту же семантику сокращения и проживания времени, что и остальные (тавтологические) глаголы, ср.: «Так бы раб божий (имя) не мог бы без меня ни минуты миновать, ни часу часовать, ни белого дня коротать, ни ночи ночевать»³⁵.

Чтобы оценить степень оригинальности слов из этого ряда, обращусь к данным диалектных словарей. Наиболее частотным является рус. диал. <em>дневать</em> ‘проводить день, обедать и др.’ [СРНГ, вып. 8, 71]; архангел. ‘пребывать где-н. в течение дня; проводить дневное время каким-н. образом’ [АОС, вып. 11, 163–164]; вологод. ‘быть, жить, пребывать’ [СГРС, s.v. <em>Дневать</em>], словарные значения которого отвечают семантике этого слова в заговорах – ‘проводить день’. Аналогично этому рус. диал. <em>годовать</em> ‘жить где-то в течение года’ [СРНГ, вып. 6, 270], архангел. ‘пребывать в течение года’ [АОС, вып. 9, 204], входящее в состав устойчивого оборота <em>год годовать</em> ‘проводить, проживать год’ [СРНГ, вып. 6, 270; вып. 5, s.v. <em>Годовать</em>], – фиксируется в основном по фольклорным источникам, значительно реже – в диалектной речи. Наконец, лексема <em>часовать</em> представлена у Даля в значении, в целом не противоречащем тому, которое этот глагол реализует в заговорах: ‘пробыть где-то недолго, часами. Не век вековать, а час часовать. Час часовать, не год годовать, можно’ [Даль, s.v. <em>Час</em>]; см. также перм. <em>часовать</em> ‘находиться недолгое время где-л.’ [СМЛ, 247]. Таким образом, все три глагола, образованных от названий единиц времени, – <em>дневать, часовать, годовать</em> (равно как и <em>ночевать</em>) – обозначают (и в диалектах, и в заговорах) проживание, проведение, избывание определенного отрезка времени.

А вот глаголы <em>минутовать</em> и <em>миновать</em> дают иную картину. Дело в том, что «новообразованный», но «правильный» с точки зрения инерционного словообразования глагол <em>минутовать</em> (произведенный, подобно остальным глаголам этого ряда, от лексемы со значением ‘единица времени’ – <em>минута</em>) мне удалось обнаружить лишь в трех севернорусских заговорах (вологодском, архангельском и олонецком³⁶). В большинстве же случаев заговоры, следуя ритмическому тренду, употребляют трехсложный глагол <em>миновáть </em>с ударением на последнем слоге, подобный <em>часовáть, годовáть, ночевáть </em>(то ли заимствуя уже готовый глагол <em>миновать </em>из диалектной речи, то ли сокращая лексему <em>мин</em>ут<em>овать</em>)<em>.</em> Глагол же <em>минýтовать </em>мало того что имеет ударение на втором слоге, так еще и содержит четыре слога, что серьезно нарушает ритмическую инерцию. Вместе с тем включение в этот ряд глаголов <em>миновать</em> вместо <em>минутовать</em> явно неслучайно и не может быть объяснено исключительно следованием ритмической инерции заговора. Глагол <em>миновать </em>совпадает с <em>минутовать</em> не только первыми буквами, но, что важнее, частичным пересечением семантики, в которой присутствуют такие значения, как ‘прохождение’, ‘проживание’, ‘завершение’, см.: рус. диал. <em>миновать</em> ‘исчезать; избегать’ [СРНГ, вып. 18, 168]; вологод. <em>минавать </em>‘умирать. Скорича мне миновать, заждалась уж’ [СРГС, s.v. <em>Минавать</em>]³⁷; смолен. <em>минуваться</em> ‘миновать, пройти’ [СРНГ, вып. 18. С. 169] и нек. др. Это частичное пересечение семантики подкрепляется синонимией лексем <em>миновать </em>и <em>пройти</em>, с одной стороны, и выражениями типа <em>минута прошла, не пройдет и минуты</em> и др., отражающими общую идею движения времени, – с другой.

Таким образом, я полагаю, что «новообразованная» лексема <em>минутовать</em>, будучи порождена словообразовательной стихией заговора, в силу ряда причин не смогла удержаться в этом жанре и была вытеснена на его периферию общеупотребительным глаголом <em>миновать</em>, имеющим близкое звучание и отчасти сходную семантику.

Для понимания функционирования устойчивых оборотов <em>час</em> <em>часовать </em>и под. важно указать на их место в более широком фольклорном дискурсе. В отличие от других рассмотренных в статье лексем обороты типа <em>час часовать</em> довольно регулярно встречаются в других жанрах. Так, в былину «Добрыня и Маринка» включена почти точная цитата из любовного заговора: «Она скоро затопляла печь кирпичную, / Как метала эти следики Добрынюшкины, / Сама крепкой приговор да приговаривала: / – Как горят-то эти следики Добрынюшкины, / Так горело бы Добрыни ретиво сердцё / По мне-ли по Маринке по Игнатьевне. / <em>Не мог-то бы Добрынюшка ни жить, ни быть, </em>/<em> Ни дни бы не дневать, ни часу бы часовать</em>»³⁸.

Чаще подобные обороты входят в состав свадебных и лирических песен и причитаний, а также былин, сохраняя значение ‘проводить тот или иной период времени’. В причитаниях девушка сетует на то, что ей недолго пребывать в «девьей крáсоте»: «Мне не долго жить, красоваться / Во своей дивьей красоте. / <em>Что не год годовать</em>, / <em>Не недельку неделевать</em>, / Не другую мне в гостях гостить, / Что не ноченьку ночевати, / Один часичек часовати, / Да и тот весь протосковати»³⁹. А в свадебном приговоре дружка сообщает, что жених совсем накоротко приедет в дом к невесте, чтобы увезти ее к венцу: «Наш князь первобрачный / Приедет в сей дом / <em>Не век вековать</em>, / <em>Не год годовать</em>, / <em>Един час часовать</em>!»⁴⁰. В обрядовой и необрядовой лирике, как и в любовных заговорах, эти обороты затрагивают сферу межличностных отношений и определяют время, которые возлюбленные проводят друг с другом. Так, в колядке жена встречает мужа из поездки такими словами: «Без тебя, моя надёжа. / Часу быть не могу, / <em>Ни часу я часовать</em>, / <em>Темной ночи коротать</em>!»⁴¹. И лишь в эпических произведениях контекст подобных оборотов оказывается иным. В исторической песне «Жалобы царицы, заточенной в монастырь» сосланная царица говорит игуменье: «Отойдись ты прочь, игуменья, с сестрами: / <em>Не на час я к вам пришла часовати</em>. / <em>Не на едну темну ночку ночевати</em> – / <em>Я пришла к вам веки вековати</em>»⁴².

По всей видимости, рассмотренные лексемы и включающие их обороты (<em>час часовать, минуту минутовать</em>/<em>миновать, век вековать, день дневать, ночь ночевать и </em>др.) – достаточно регулярные (а не окказиональные), обладающие высокой степенью устойчивости и известные не только в заговорах, но и в других жанрах, преимущественно на Русском Севере, – являются «порождением» и принадлежностью данной региональной фольклорной традиции в целом, а фиксации этих слов за пределами Русского Севера (в южнорусских областях) гораздо более редки, что вероятнее всего указывает на их миграции.

* * *

Выше я рассмотрела девять примеров так называемых инерционных «новообразований» – слов, порожденных главным образом грамматической и сематической инерцией заговоров и именно в текстах этого жанра зафиксированных.

Стало понятно, что лишь некоторая их часть является в строгом смысле окказионализмами, зависимыми исключительно от инерции в рамках одного заговора (<em>неросчёска, твердиться</em> и др.), – не меньше примеров образуется в результате действия «региональной» инерции, когда лексемы, подчиняющиеся внутритекстовой инерции, возникают в заговорах отдельной локальной традиции (например, существительные жен. р. на <em>-ниц-</em>/<em>-иц-</em>, используемые для характеристики воды в Смоленской и сопредельных белорусских областях).

Также были рассмотрены случаи, когда некая грамматическая инерция, присутствующая внутри заговора, сама по себе является «новообразованием» (<em>пазавчата – сукавчата – рудавчата</em>; <em>вековски </em><em>– хожовски</em>) и ограничивает свое «влияние» рамками одного текста.

Третий затронутый в статье случай касался «новообразований», присутствующих в разных жанрах локальной фольклорной традиции, с явным акцентом на заговорах, и нечуждых диалектной речи (<em>минутовать</em>/<em>миновать – часовать</em>). При этом выяснилось, что такие «новообразования» входят в языковую стихию заговора обычно не сами по себе, а в составе устойчивых мотивов и формул, что способствует их укоренению в традиции.