Известный оксфордский славист Ян Феллерер выбрал для своей монографии объект, интересовавший исследователей нескольких поколений в Польше и на Украине [3; 4; 2], что, впрочем, не сделало книгу более предсказуемой или менее новаторской, в то же время оставив место для плодотворных научных дискуссий.

Польский городской диалект, который автор считает основным средством неформального ежедневного общения низших слоев Львова в рассматриваемый период (с. 52, 76, 88–89 и др.), стал результатом продолжительного интенсивного контакта в пространстве города. Речь идет прежде всего о взаимодействии периферийных польских и украинских надднестрянских говоров, но в монографии учитывается также определенное не только лексическое, но и синтаксическое влияние немецкого языка и идиша (с. 254). Вслед за польской лингвистической традицией, автор определяет основной объект своего исследования как «городской диалект» (<em>urban</em><em> </em><em>dialect</em><em> – </em><em>gwara</em><em> </em><em>miejska</em>), однако место этой социолектальной разновидности речи в стратификации остается не до конца выясненным. Поскольку в польской традиции львовский городской диалект соотносится с так называемым культурным диалектом (<em>dialekt</em><em> </em><em>kulturalny</em>), Ян Феллерер также склоняется к рассмотрению его в тесной связи с близкими ему юго-восточными периферийными говорами польского языка, настаивая на том, что рассматриваемые морфосинтаксические факты являются частью именно диалектной системы (с. 93), а не сформированной на диалектной базе определенной надрегиональной нормы. В то же время, обращаясь к источникам, автор справедливо отмечает, что в большинстве случаев речь идет не об узко диалектных, а о наддиалектных чертах, характерных для всего периферийного для польского языка юго-восточного ареала, что вполне понятно с учетом характера анализируемых письменных текстов.

Основную цель монографии исследователь определяет как реконструкцию многоязычия во Львове на рубеже XIX–XX вв., что предполагает, в частности, установление причин формирования специфического польского городского диалекта и описание последствий межъязыкового взаимодействия на одном из наименее исследованных уровней – морфосинтаксическом. Соединение методов исторической этнографии и тщательного анализа социолингвистического ландшафта Львова с сугубо лингвистическим анализом грамматических особенностей выявленных автором разновидностей речи, в том числе смешанного и гибридного характера, составляет, безусловно, основную ценность рассматриваемого труда.

Многоязычие в его историческом измерении нечасто становится предметом отдельного рассмотрения, особенно на славянском материале. В этом смысле монография Феллерера представляет собой тем более ценное исключение, что избранный ракурс позволяет не просто уточнить уже известные демографические и (макро)социолингвистические данные о сосуществовании в городском пространстве Львова различных языков (польского, украинского, немецкого, идиша и иврита), но и воссоздать механизм реализации многоязычия в повседневном общении львовян на рубеже веков. Сформулированная таким образом задача побудила автора обратиться к довольно нетривиальным лингвистическим источникам: это различные по времени (начиная с 1860-х годов до 1939 г.) и происхождению сатирико-юмористические тексты, имитировавшие речь жителей Львова, в частности, в целях их этнической и социо-политической характеристики. Помимо довольно хорошо исследованных текстов знаменитых львовских «батяров» Щепко (<em>Szczepko</em>) и Тонько (<em>Tońko</em>) середины 1930-х годов, ставших важной частью стереотипных представлений о межвоенном Львове (как польском, так и украинском), в научный оборот вводится совершенно новый материал. Его источником стали сатирические польские и украинские периодические издания, выходившие во Львове на рубеже веков, а также ценный аудиоматериал: в частности, восстановленные диалоги и звуковой ряд из фильма «Бродяги» (<em>Włóczęgi</em>, 1939) с участием упомянутых персонажей. В сопоставительных целях привлекаются также расшифровки труднодоступных украинских аудиоматериалов из архивов Германии, Австрии и России – в общей сложности 10 записей в транскрипции, в том числе воспоминания и сказки в исполнении носителей юго-западных украинских говоров. Автор – предвидя возможные упреки – неоднократно на протяжении книги подчеркивает, что, с его точки зрения, стилизованные сатирические тексты отражают аутентичные черты речи, давая необходимый лингвистический материал для последующего сравнения. Феллерер исходит из того тезиса, что авторы использованных текстов не просто имитировали диалектные черты, а воссоздавали их в соответствии с собственными речевыми навыками, приобретенными в обычных для Львова того времени коммуникативных ситуациях.

Автор справедливо отмечает, что для понимания реального механизма многоязычия недостаточно одного лишь макросоциолингвистического анализа. Официальные демографические данные (нередко политизированные) далеко не всегда отражают коммуникативную ситуацию, в свою очередь, выбор средства общения и его конкретной формы в условиях индивидуального би- или полилингвизма определяется множеством факторов, включая социоэкономические и политико-идеологические, которые как раз начинали приобретать вес на рубеже веков. В первом разделе автор обращается к таксономии разновидностей речи, устанавливая связь коммуникативных навыков львовян с социо-экономической стратификацией города. Так, автор констатирует, что львовские элиты употребляли преимущественно регионально окрашенный литературный польский язык, (украинский) средний класс использовал галицко-буковинское койне, а средством общения в низших слоях в зависимости от этнического происхождения был городской вариант польских периферийных говоров, юго-западные украинские говоры или восточный (полонизированный) вариант идиша (с. 42–45). Феллерер отмечает, что речевое поведение отдельной социальной страты или этно-религиозного сообщества в городе может характеризоваться выбором не одной, а нескольких разновидностей речи, подлежащих определенным закономерностям распределения в общении, – ситуация, довольно типичная для контактных зон с неустойчивым национальным самосознанием, где редко устанавливается однозначное соответствие языка и идентичности. Тщательный анализ источников позволяет автору сделать вывод о чрезвычайно важной характеристике исследуемого коммуникативного сообщества: в реальном употреблении присутствовало большое количество разновидностей речи, причем это касается как письменной ее формы (в том числе в случае с украинским и идишем), так и устных идиомов, среди которых наиболее распространенным оказывается городской (польский) диалект, а основной причиной чрезвычайно высокой вариативности признаются языковые контакты.

Целью второго раздела монографии стало воссоздание индивидуальных коммуникативных траекторий и практик ежедневного общения в разнообразных коммуникативных ситуациях в городе (с. 51–52). Микроисторический анализ судебных и полицейских документов из архивов Львова (в общей сложности было привлечено 16 уголовных и гражданских дел) помогает автору представить социоэтнические биографии говорящих (с. 53), описав индивидуальные сети их контактов, определив коммуникативные узлы взаимодействия в пространстве города (рынок, почта, школа, магазин), а также социальные факторы коммуникации (работа, семья, соседи). В книге реконструируется речевое поведение и навыки обычных львовян (правда, с несколько нетривиальной биографией: все они были участниками судебных дел) из трех основных этносоциальных сообществ: носителей периферийного польского языка (служащие, низшие офицерские чины), украинских говоров и галицкого койне (прислуга, студенты) и идиша (торговцы, служащие). Чрезвычайно важной представляется констатация того факта, что в речи представителей различных этносов польский городской диалект как основное средство неформального общения конкурировал с другими разновидностями речи различного происхождения, в частности с украинскими говорами (койне) или идишем, при этом они не исключали друг друга, создавая единый высоко вариабельный континуум разговорных черт (с. 70). Автор устанавливает определенную корреляцию между этническим происхождением говорящих и их языковыми компетенциями: так, если в среде греко-католиков (украинцев) был распространен польско-украинский билингвизм, то в среде римо-католиков (поляков) фиксируется скорее польско-немецкое двуязычие, а в еврейском сообществе – многоязычие со знанием идиша, иврита, польского и отчасти немецкого языков (с. 89). Как показывают рассмотренные в монографии документы, условия переключения между разновидностями речи зависели от ряда коммуникативных и социоэтнических факторов, включая пол, происхождение, тип отношений между участниками коммуникации, характер и место коммуникации и т.д.

В третьем, центральном и наиболее объемном, разделе монографии автор обращается к тщательному лингвистическому анализу последствий межъязыкового взаимодействия на уровне грамматики, преследуя цель составления перечня важнейших морфосинтаксических черт, характерных для львовского городского диалекта. Традиционно эта задача решается на материале литературных языков, привлечение же Феллерером разговорных (диалектных) явлений позволяет существенно расширить наше понимание языковых процессов в ситуации контакта, выявив их динамику на примере конкретных элементов языковой системы.

Дифференциальный анализ широко понимаемого «диалектного» львовского морфосинтаксиса в монографии проходит в два этапа. На первом из них автор сравнивает выявленные в текстах конструкции с литературной польской нормой того времени, все отклонения от нее трактуя как потенциальные диалектизмы, которые затем сопоставляются с фактами из периферийных польских говоров, а также аналогичными субстандартными и разговорными явлениями из других частей польского языкового континуума. На втором этапе автор сравнивает специфические львовские морфосинтаксические черты с польским историческим и украинским диалектным материалом, проверяя возможные гипотезы относительно их происхождения.

Реализованный в монографии подход к анализу языкового материала является хорошим примером соединения традиционных для польской диалектологии компаративных методик с дескриптивными методами западной (прежде всего американской) лингвистики. Определенную (вполне понятную) ограниченность материала компенсирует широкий сравнительный фон, как исторический, так и диалектный, а также (суб)стандартный и разговорный. То, что могло бы восприниматься как недочет, а именно разнородность и временная протяженность лингвистического материала, Феллерер превращает в преимущество: тщательный подсчет морфосинтаксических фактов, рассмотренных в контексте, производится отдельно в сатирических текстах рубежа веков и в диалогах межвоенного периода. Это позволяет установить определенные корреляции между грамматическими явлениями в обоих типах источников, подтвердив аутентичность морфосинтаксических структур, а введенные количественные параметры позволяют наглядно проиллюстрировать динамику процессов в этой части языковой системы.

В целом было выделено двенадцать специфических морфосинтаксических черт львовского диалекта, непосредственно связанных с его грамматической базой, в частности в сфере глагольного управления, номинальной предикации и подчинительной предикации в сложноподчиненных предложениях. Феллерер производит тщательный дескриптивный анализ каждой из выделенных черт, определяя ее грамматическую природу, место в диалектной системе и языковой стратификации, а также устанавливая ее происхождение. Оказалось, что в чистом виде иноязычное, в частности украинское влияние, выявляется крайне редко, как, например, в инфинитивных конструкциях, в том числе выполняющих роль подлежащего или включающих модальные глаголы (с. 156–157). Довольно значительную часть грамматических структур автор считает результатом закономерного внутреннего развития, каждый раз отдельно решая вопрос об отнесении рассматриваемых явлений к архаизмам или инновациям. Тщательный анализ материала позволил исследователю, в частности, опровергнуть тезис об архаичности львовской речи: на грамматическом уровне не было зафиксировано фактически ни одного архаизма, кроме отсутствия особой категории мужского лица, но это явление характерно для большинства польских диалектов (с. 142). В то же время Феллереру удалось вычленить ряд инноваций, развившихся именно во львовском городском диалекте, например, количественные сочетания «высших» (больше пяти) числительных с зависимым словом в винительном падеже (по аналогии с числительными два–четыре), заменившем привычный родительный. Как было отмечено, этот процесс является следствием внутренней грамматической аналогии, хотя – как и во многих других случаях – он имеет свои параллели в юго-западной части украинского языкового континуума (с. 206–210).

Автор особо отмечает высокую вариативность львовского диалекта в сфере морфосинтаксиса, что является результатом адаптации нескольких имеющихся в системе вариантов, как, например, в случае с выбором падежной формы в отрицательных конструкциях с переходными глаголами, одна из которых совпадает с общепольской (родительный), а вторая – с украинской (винительный), на что некоторое влияние оказывает также семантика (определенность/неопределенность) (с. 183–195). В ходе анализа тенденций в сфере глагольного управления, в частности, конкуренции винительного и родительного падежей, автор привлекает также сравнительный материал из русского языка (с. 193–201), упуская тот факт, что аналогичные украинские конструкции, совпадающие с польскими и отличающиеся от русских, могли бы дать дополнительный ключ для оценки анализируемых явлений. Это хорошо видно на примере вариантных средств выражения категории одушевленности/неодушевленности во львовских конструкциях типа <em>mój</em><em> </em><em>pan</em><em> </em><em>major</em><em> </em><em>wyjmuje</em><em> </em><em>patrona</em>, для трактовки которой автор находит омонимичную (одушевленную) лексему <em>patron</em><em>, </em>обозначающую лицо, хотя такое явление расшатывания оппозиции в рамках категории одушевленности прекрасно известно и уже исследовано на украинском материале [1. С. 85].

Большинство рассмотренных грамматических явлений квалифицируются в монографии как такие, которые соединяют логику внутренних (польских) грамматических процессов и украинское влияние, нередко играющее роль их катализатора. Сложная картина межъязыкового взаимодействия не всегда позволяет однозначно установить, является ли исследуемая модель результатом внутренней грамматикализации, обусловленной контактом (<em>native-cum-contact-induced</em><em> </em><em>language</em><em> </em><em>change</em>), или это внешняя грамматическая реплика. В то же время Феллерер утверждает, что украинский язык в большинстве случаев не был ни источником новых категорий, ни моделью для морфосинтаксических конструкций. Так, предикативный именительный падеж, активно употребляемый (вместо творительного) во львовском диалекте, используется также в украинском языке, однако его функционирование обусловлено другими причинами, поэтому автор склоняется к выводу о внутренней природе этого явления, считая, что украинское влияние способствовало лишь увеличению его продуктивности (с. 237). Наиболее существенный вывод, к которому приходит автор в своем исследовании, касается констатации факта активного взаимовлияния польского и украинского языков в рассматриваемой контактной зоне, для ее характеристики используется даже термин «языковой союз». Сложно не согласиться с автором, что в данном случае мы имеем дело с исторически сформированной географической зоной лингвистической конвергенции (<em>geographical</em><em> </em><em>area</em><em> </em><em>of</em><em> </em><em>linguistic</em><em> </em><em>convergence</em>) (с. 232), что ярко иллюстрируют некоторые элементы обеих грамматических систем, например личные формы прошедшего времени глаголов или эллипсис личных местоимений в роли подлежащего (с. 210). Аналогично тенденция к замене в подчинительных предложениях комплементаторов <em>który</em><em> </em><em>/</em><em> </em><em>jaki</em> на <em>co</em><em> </em><em>/</em><em> </em><em>że</em><em>, </em>квалифицированная как внутренняя инновация, распространена также в соседних украинских говорах, где формы с <em>котрий</em><em> / </em><em>який</em><em> / </em><em>що</em> и даже <em>же </em>(характерно для межвоенного Львова) используются как варианты (с. 230). Это один из факторов, затрудняющих разграничение зоны межъязыковой интерференции и внутреннего семантического дрейфа, например, в случае с рефлексивами, демонстрирующими вариативность в использовании <em>się</em><em> / </em><em>ся</em> (с. 155–156)<em>.</em>

Результаты представленного в монографии Феллерера тщательного анализа конкретных грамматических черт львовского говора могут быть использованы для выводов более общего характера относительно тенденций развития смешанных идиомов, их связи со стандартным языком, усиления аналитизма в контактных ситуациях и т.д. Книга дает поводы для размышлений о специфике межъязыкового контакта и его универсальных чертах с учетом характера взаимодействия близкородственных языков. В монографии также намечены определенные перспективы исследования, в частности, в сфере фонологии и просодии, а также лексики. Феллерер на львовском материале поднимает ряд важных теоретических проблем: вариативность грамматических форм и грамматикализация влияния в условиях контакта, грамматическая интерференция при контакте близкородственных языков. Автор обращает внимание также на сохраняющий свою актуальность вопрос о распределении архаичных и инновационных черт, исконных и заимствованных явлений в смешанных идиомах в зонах контакта. Нельзя не отметить, что книга легко и увлекательно читается благодаря хорошему балансу общетеоретических и индивидуально-конкретных составляющих, что поддерживает неизменный читательский интерес.

Как каждое хорошее научное исследование, монография Феллерера поднимает также ряд дискуссионных вопросов, которые целесообразно было бы решать на более широком материале. Это касается прежде всего привлечения к анализу стилизованного текстового материала, который служит автору источником для воссоздания черт исторического городского диалекта, хотя обычно используется исследователями с определенными оговорками. Не до конца общепринятой является также использованная в монографии терминология. Если широкая трактовка термина «лингвистический ландшафт» в первых двух разделах помогает описать сеть повседневной коммуникации львовян, включив в рассмотрение городские объекты, бывшие центрами культурных и повседневных практик, то целый ряд используемых терминов требует дальнейшего уточнения. Это касается, в частности, наиболее частотного в монографии термина «львовский городской диалект», а также рассмотрение вычлененных в источниках львовских черт как сугубо «диалектных», впрочем, как и трактовка львовского диалекта как одного из наиболее специфичных (смешанных) говоров в рамках польского языкового континуума (с. 254), что ставит в один ряд языковые явления разного характера и происхождения: традиционные сельские говоры и городской идиом в зоне межязыкового контакта, взаимодействующий с нормой. По моему мнению, это явление скорее социолектальной, а не диалектной системы, тем более что сам исследователь рассматривает львовский диалект как своеобразный «континуум» с вариативными идиомами, одни из которых приближены к стандартному (литературному) языку, другие – к диалектной речи, в одних более заметно влияние украинских говоров, в других – идиша. Неоднозначный характер объекта исследования подчеркивает и сам автор, называя его в заключении к своей книге «городским субдиалектом в юго-восточной части польских периферийных говоров» (с. 255). Термин «субдиалект» (<em>subdialect</em>) используется в монографии не только применительно к польскому, но и к украинскому языку, упоминается также регионально окрашенный (польский) литературный язык (но не украинский, а для этого имеются веские основания), впрочем, непонятно, как соотносятся упомянутые термины и как взаимодействуют определяемые ими объекты в львовском языковом пространстве. Следует признать, что сугубо терминологические проблемы не были в центре внимания исследователя, но так или иначе они возникают при чтении этого весьма ценного научного исследования, и их решение могло бы способствовать уточнению таксономии разновидностей речи на упомянутых территориях. Впрочем, определенная терминологическая несогласованность не мешает восприятию рассматриваемой монографии как целостной, логичной и концептуально выверенной работы, которая, безусловно, займет достойное место на книжной полке современного слависта, интересующегося теоретическими и практическими проблемами славянской грамматики, межязыкового взаимодействия и исторической социолингвистики.