2 марта 1920 г. в Москве было образовано Центральное югославянское бюро агитации и пропаганды (ЦЮБ) при ЦК РКП(б) – последнее из крупных объединений коммунистов-югославян, существовавших в России в период Гражданской войны. Предыстория появления ЦЮБ и его деятельность до августа 1921 г. довольно подробно изучены как советской, так и югославской историографией. Что касается первой, то организациям иностранных коммунистов в Советской России посвящены статьи, монографии и сборники документов, опубликованные сотрудниками Института славяноведения и балканистики АН СССР, ‒ самостоятельно и в сотрудничестве с белградским Институтом современной истории¹.

Из книги В.В. Зеленина «Под красным знаменем Октября» (1977 г.) мы узнаем об обстоятельствах возникновения ЦЮБ и некоторых направлениях его работы. Однако объективного представления о югославянских коммунистах, ‒ «героях, вписавших славные страницы во всемирную летопись пролетарского интернационализма»², ‒ читателю составить не удается. В частности, недостоверно описание роли ЦЮБ в репатриации тысяч югославян, оказавшихся в России в ходе Первой мировой войны. Бюро преподносилось как едва ли не благотворительная организация, которая озабочена единственно тем, чтобы бывшие австро-венгерские военнопленные, безотносительно того, на какой стороне они участвовали в Гражданской войне, побыстрее воссоединились со своими семьями [2].

Туманом покрыто окончание «жизненного пути» ЦЮБ, что в целом характеризует историю пребывания иностранных коммунистов в СССР в 1920‒1930-е годы, как ее излагала советская историография. Представители оной в силу присущего им идеологизированного подхода и объективных ограничений разрывались между необходимостью восхвалять «героев-интернационалистов» и невозможностью рассказать, как завершился их жизненный путь. Например, о пребывании в СССР Филиповича во втором томе академической «Истории Югославии» сказано лишь то, что, «находясь в 20–30-х годах в эмиграции, он отдавал много сил научной работе» [4. C. 279].

Разумеется, в начале 1920-х годов приверженность интернационализму не приводила к столь фатальным последствиям, как занятия наукой в 1937‒1938 гг. Тем не менее, Зеленин ни в монографии, ни в подготовленных им сборниках документов не привел убедительного объяснения роспуска Югославянского бюро. Таковым нельзя считать утверждение, будто его членам опостылела бюрократическая работа, так как «вооруженные бесценным опытом пролетарской революции в России» они «горели желанием применить этот опыт в революционной борьбе у себя на родине» [2. C. 222].

По сравнению с советской, достижения югославской науки в изучении роли «югославянских трудящихся» в РСФСР после Октябрьского переворота более значительны. Отчасти это объясняется тем, что историки СФРЮ, очевидно, имели более свободный доступ к переданным советской стороной копиям документов Центрального партийного архива Института марксизма-ленинизма, чем советские – к оригиналам. Труды Богумила Храбака и Николы Б. Поповича [7; 9], а также сборники документов³, подготовленные Поповичем, и его «свежая» монография «Сербы в Гражданской войне в России. 1918‒1921» (2005 г.) скрупулезно реконструировали деятельность коммунистов-югославян, что избавляет меня от необходимости освещать сугубо фактологическую сторону интересующей темы. Поэтому тем, кто, прежде всего, нуждается в сведениях о численности, ареале и результатах активности ЦЮБ и более ранних организаций, действовавших под руководством РКП(б), я рекомендую обратиться к работе старшего коллеги. В заслугу автору следует также поставить то, что он, в отличие от В.В. Зеленина, далек от идеализации тех, о ком пишет. Например, об участии действовавшего под руководством ЦЮБ Югославянского совета в процессе репатриации соплеменников, указано, что тот, «призывая подходить к проблеме эвакуации с общегуманитарных, а не классовых позиций, сам на практике не следовал своему же призыву» [8. C. 277].

В то же время, описывая завершающий этап существования ЦЮБ, Попович не вполне обоснованно утверждал, что к его упразднению привело сокращение численности югославян-коммунистов в РСФСР и самостоятельное решение функционеров бюро. Они якобы пришли к заключению, что со своим опытом революционной и классовой борьбы будут более полезными на родине [8.C. 261]. Поэтому свой вклад в изучение деятельности ЦЮБ я вижу в том, чтобы пролить свет на его деятельность в 1921 г. и сделать предположение относительно причин его ликвидации.

Предтечей ЦЮБ стала Югославянская группа РКП(б), возникновение которой заняло несколько месяцев – с апреля по июнь 1918 г. Ее сформировали в Москве бывшие австро-венгерские военнопленные и диссиденты Сербского добровольческого корпуса Владимир Чопич, Иван Матузович, Никола Ковачевич и др. Возглавлял группу (ЮГ) в первые месяцы ее существования известный черногорский коммунист Вукашин Маркович, оказавшийся в России задолго до революции. ЮГ вошла в Федерацию иностранных групп РКП(б), в которой состояли аналогичные венгерские, немецкие, чехословацкие и прочие объединения.

В течение 1918 г.группа организовывала собственные филиалы в провинциальных российских городах, издавала газету «Всемирная революция» и отправляла во все концы агитаторов, которые обрабатывали представителей национальных меньшинств и многочисленных иностранцев, волею судеб оказавшихся в России. Разумеется, ЮГ не оставалась в стороне от борьбы с «буржуазией». В роли таковой выступила Югославянская революционная федерация во главе с профессором Радославом Йовановичем, выполнявшим в Москве обязанности сербского консула после отъезда из России в феврале 1918 г. сербского посланника М. Спалайковича. Одержать верх над классовым врагом удалось посредством доносов, из которых ВЧК узнала, что руководители федерации «не выражают волю сербских рабочих и крестьян, которые стонут под ярмом сербской и австрийской буржуазии, а наоборот действует противно их интересам»⁴. Настойчивые просьбы товарища Чопича, уполномоченного ходатайствовать перед Ф.Э. Дзержинским [2. C. 146] о том, «чтобы лица, связанные с контрреволюцией, были арестованы», получили удовлетворение в августе 1918 г., когда московские члены федерации оказались на Лубянке⁵.

Конец 1918 г. отмечен кадровыми переменами в ЮГ, в которой был обнаружен внутренний враг. Еще 25 сентября В. Маркович от имени группы подписал обращение к югославским рабочим и крестьянам: «Дабы не пропасть постыдно, напряжем свой ум и поспешим встать под международное красное знамя […] на благо всего человечества»⁶. А 4 октября на перевыборах председателя за его кандидатуру не было подано ни одного голоса. 5 ноября во время конференции группы по требованию ее членов Марковичу не предоставили слово под тем предлогом, что он якобы «сеял раздор в группе и говорил в федерации иностранных групп, что в группе имеется провокатор. Маркович встает и, уходя, кричит: “Так и есть. Среди вас – провокаторы!”. На требование указать их он отказывается и заявляет, что назовет их имена в ЦИК. После этого он уходит»⁷.

Вскоре покинули организацию и недоброжелатели первого председателя. В ноябре 1918 – январе 1919 г. в Югославию отправились несколько десятков югославских коммунистов, включая перечисленных основателей ЮГ. После этого, по словам В.В. Зеленина, ее деятельность «почти полностью прекратилась» [2.C. 167], с тем чтобы возобновиться в феврале 1919 г. Новый состав группы продолжил решать прежние задачи, а именно, бороться с сербским консульством в Москве, «которое, хотя официально ликвидировано, но все-таки еще существует и поддерживает южнославянскую (сербскую) буржуазию»⁸. Дабы положить этому конец,20 марта 1919 г. члены группы приняли решение об образовании Югославянского совета рабочих и крестьянских депутатов (ЮС), который занял помещение консульства (Солянка, д. 6, 4/6.) и, вообще, «все дома в Москве, которые принадлежат южнославянской буржуазии». Не ограничившись недвижимым имуществом консульства, Совет объявил, что присваивает его право «защиты южнославянских граждан, проживающих в России», а также собирается «установить демократические сношения как с Югославией, так и с русскими властями и добиться своего признания».

В затянувшемся противостоянии, которое с Р. Йовановичем и его соратниками вели югославские коммунисты, нашел отражение двойственный характер внешнеполитического курса большевиков. С одной стороны, сербское консульство, как и прочие дипломатические представительства, воспринималось как конкурент в борьбе за политическое влияние на массы бывших австро-венгерских военнопленных-югославян, стремившихся вернуться на родину. И если задачей федерации/консульства был «сбор добровольцев для сербской армии на Салоникском фронте, организация трудовых отрядов для работы на заводах во Франции и в Англии, а в России – невмешательство во внутренние дела» [8.C. 39], то большевики планировали использовать репатриантов в интересах «мировой революции». В реализации этого намерения ЮГ/ЦЮБ и прочим группам при РКП(б) отводилась важная роль, о которой В.И. Ленин говорил в марте 1919 г. на VIII съезде партии: «Велась пропаганда и агитация среди находящихся в России иностранцев, и был организован целый ряд иностранных групп. […] Сотни тысяч военнопленных из армий, которые империалисты строили исключительно в своих целях, передвинувшись в Венгрию, в Германию, в Австрию, создали то, что бациллы большевизма захватили эти страны целиком. И если там господствуют группы или партии с нами солидарные, то это благодаря той […] работе иностранных групп в России, которая составляла одну из самых важных страниц в деятельности Российской коммунистической партии, как одной из ячеек Всемирной коммунистической партии»⁹.

С другой стороны, советская власть, осуществляя в отношении буржуазных государств нелегальную деятельность, одновременно пыталась установить с ними «нормальные» дипломатические отношения. Этим, в частности, объясняется тот факт, что не подверглись жестким репрессиям сотрудники федерации/консульства, которые, как утверждает Зеленин, пользовались «известными симпатиями в Наркоминделе» [2. C. 147]. По-видимому, в их судьбе положительную роль сыграли расхождения относительно предпочтительности субверсивных или конвенциональных средств внешней политики, имевшиеся у Коминтерна (и контролировавших его органов безопасности) и НКИД с первых лет существования большевистского режима.

Как ни странно, создание Югославянского совета, изгнавшего консульство из его резиденции, тоже было продиктовано желанием советской власти установить отношения с Королевством СХС. Это подтверждается тем фактом, что вскоре после формирования ЮС его председатель и секретарь Илия Милкич и Антон Добник (28 апреля и 16 мая 1919 г.) отправили два послания «сербско-хорватско-словенскому правительству в Белграде». В них сообщалось, во-первых, что ЮС «взял под свою защиту всех югославян, находящихся в России», и, во-вторых, что «правительство […] Советской России всеми силами старается облегчить их отъезд, даже тем югославянам, которые с оружием в руках шли против него». В ответ на столь великодушное поведение властям Королевства СХС следовало «принять срочно необходимые меры», то есть вступить в дипломатические сношения с большевиками, а также перевести Совету «первоначально минимум сто тысяч(100.000)руб.»¹⁰.

Ни то, ни другое требование не было выполнено, что в апреле 1921 г. подвигло следующее руководство ЮС в лице Драгутина Садуры и Димитрие Георгиевича (Бугарского) отправить еще одну«радиограмму» югославскому правительству. Последнее упрекалось за то, что «упорно продолжало свою политику молчания и не [пред]принимало шагов к сближению» с РСФСР. Пообещав «идти навстречу справедливейшим требованиям югославянского элемента», ЮС призывал власти королевства следовать его примеру, а именно, подходить к проблеме репатриации военнопленных «с гуманитарной точки зрения, но ни в коем случае не с точки зрения классовых интересов». В заключение авторы письма выразили надежду, что официальный Белград «немедленно начнет переговоры с РСФСР с целью обмена исстрадавшихся, измученных людей, переживших кровавую войну и тоскующих теперь по родине»¹¹.

Эти послания побуждают задаться вопросом: почему Милкич с Добником не отправили их от имени Югославянской группы, руководителями которой они являлись, а сформировали для этого отдельное объединение? По-видимому, большевикам казалось, что иностранные советы рабочих и крестьянских депутатов при взгляде из столиц буржуазных государств должны были выгодно отличаться от ЮГ и аналогичных групп, потому что участие последних в подрывной деятельности за границей даже не скрывалось, как видно из процитированного публичного выступления Ленина. Советы же вождь пролетариата еще в работе, написанной в 1906 г., преподносил не как партийные структуры, а как «продукт самобытного народного творчества, […] проявление самодеятельности народа»¹², т.е. как почти нейтральные в политическом отношении организации, членами которых могли быть и беспартийные¹³. В Югославянском совете роль «беспартийного» исполнял его секретарь Антон Добник¹⁴.

Претензию на нейтральность можно проследить во многих документах ЮС. Например, в протоколе собрания, на котором говорится о формировании совета и присвоении здания консульства, на это намекают слова о намерении «установить демократические сношения как с Югославией, так и с русскими властями и добиться своего признания». В послании от 16 мая 1919 г. особый статус ЮС подтверждается приведенной куртуазной «дипломатической» перепиской с Комиссариатом иностранных дел, у которого испрашивалось разрешение эвакуировать «несколько тысяч югославян». В ответ на это обращение НКИД «имеет честь сообщить […], что готов оказать всяческое содействие для отправки на родину военнопленных». Стоит лишь «указать численность» и «желательный срок отправки».

Отмечу, что ЮС не был ни первой, ни единственной «аполитичной» организацией иностранцев в РСФСР, которая пыталась, как пишет Г. Милорадович, «посредством репатриации установить контакты с правительством Королевства СХС, а впоследствии добиться признания им нового большевистского режима в России» [6. C. 87]. С этой целью видные члены ЮГ Лазар Вукичевич и Никола Грулович, отправившиеся в Югославию в январе 1919 г., в феврале в облике членов Комитета по реэвакуации из России(действовавшего «совершенно самостоятельно») предстали перед премьер-министром Стояном Протичем. Ему «был вручен меморандум о положении пленных в России. […] Председатель правительства отказался от сотрудничества с большевиками как по этому, так и по любому другому поводу, что отражало его твердую позицию непризнания нового порядка в России, а также служило сигналом недоверия к югославам, обслуживавшим советскую внешнюю политику» [6. C. 87].

Подчеркну, действуя по указке большевистского руководства и симулируя самостоятельность, ЮС/ЮГ/ЦЮБ, на самом деле, стремились к максимальной свободе действий. Н.Б. Попович привел несколько примеров того, как члены совета и группы перечили своим кураторам из ИККИ и РКП(б) [8. C. 177, 198]. Например, в июне 1919 г., когда Исполком Коминтерна принял решение о переводе ЮГ из Москвы на Украину. В письме товарищам по группе И. Милкич перечислил пять (!) возражений, которые он высказал члену бюро ИККИ Густаву Клингеру: «[…] d) Из-за переселения на Украину здесь пришлось бы все дезорганизовать, а там организовать, а для этого потребовалось бы много времени и без какой-либо пользы для общего дела; e) в конце я сказал, что на Украине у нас уже есть свои люди и свои группы, через которых осуществляется пропаганда среди нашего элемента, находящегося на Украине»¹⁵.

<em>Volens</em><em> </em><em>nolens</em> большей части югославских коммунистов, состоявших в ЮГ и ЮС, пришлось перебираться в Киев, где они пробыли до конца августа, когда город был взят белыми. В начале сентября 1919 г. члены Группы и Совета снова оказались в Москве, где им представился новый повод поспорить за свои полномочия с вышестоящими органами: «До 30 сентября 1919 года советы(иностранных коммунистов<em>. ‒ </em><em>А.С.</em>)самостоятельно выдавали разрешения на проживание, однако в конце сентября […] Народный комиссариат иностранных дел предложил вступить в контакт с подотделом по делам иностранцев при Московском совете¹⁶, чтобы только по согласованию с ним выдавались разные удостоверения личности для иностранцев. […]После этого выдача удостоверения личности иностранцам перешла в ведение подотдела, однако нам удалось добиться того, чтобы без одобрения (<em>s</em><em>ic</em><em>!</em>) нашего совета паспорт не выдавался ни одному югославянскому гражданину. Это было необходимо для более тщательной проверки и регистрации югославян»¹⁷.

Последняя цитата из отчета Д. Садуры отражает присущее не только ему и его товарищам, а многим иностранным коммунистам представление о собственной исключительной компетентности в вопросах, касавшихся судеб тысяч их соплеменников. Иллюстрацией подобного самомнения служат высказывания членов Польского бюро, которые в силу своего высокого положения в большевистской иерархии могли себе позволить бóльшую откровенность¹⁸. Любой член ЮГ/ЮС подписался бы под следующими тезисами из отчетов и писем поляков в Политбюро РКП(б), если заменить «польский» на «югославянский»: «Польская работа требует […] особых знаний и подготовки, нуждаясь в партработниках высокой квалификации». Поэтому «общее политическое руководство всеми отраслями работы, имеющими отношение к польскому населению, должно быть сосредоточено»в руках Польбюро [5. C. 72‒73].Своей задачей во взаимоотношениях с советской властью Польбюро считало «воздействие(<em>s</em><em>ic</em><em>!</em>) на ЦК Партии и руководящие советские органы в том направлении, чтобы все польские дела разрешались с пониманием интересов польского пролетариата»¹⁹.

Сами «руководящие советские органы» несколько иначе видели роль иностранных групп, что в начале 1920 г. привело, по словам Зеленина, к «организационной перестройке работы» последних. А именно: VIII съезд и VIII конференция РКП(б) постановили, что партия «ни в коем случае не должна превращаться в федерацию самостоятельных коммунистических организаций», а «должна быть единой во главе с Центральным комитетом, который руководит работой всех ее организаций […] независимо от национального состава» [2. C. 209]. Ради воплощения этого принципа в марте 1920 г. была упразднена Федерация иностранных групп, члены которых должны были влиться в общепартийные структуры РКП(б). При этом группы не растворялись бесследно, а преобразовывались в центральные бюро, одним из которых стало югославянское (ЦЮБ), сформированное 2 марта 1920 г. ЦЮБ, председателем которого избрали И. Милкича, курировало югославянские отделы, секции и бюро агитации и пропаганды, организованные при местных партийных комитетах в Сибири, Туркестане, Москве, Петрограде и т.д.

Описанные меры должны были сузить круг деятельности объединений иностранных коммунистов, которые лишались бы возможности «воздействовать на ЦК» или озвучивать «одобрение» решений органов верховной государственной власти в столице РСФСР. Подтверждение того, что именно в этом состоял замысел руководства РКП(б), можно обнаружить в документах Польбюро. Отчитываясь о работе весной-летом 1920 г., оно с гордостью заявляло, что в связи с «разгаром военных действий на Западном фронте»«не могло наравне с другими бюро национальных меньшинств ограничить своей деятельности исключительно агитацией и пропагандой»²⁰.

Что касается ЦЮБ, то оно, хоть и не участвовало в советско-польской войне, в 1920 – начале 1921 г. тоже сохранило часть полномочий, выходивших за рамки, определенные его новым правовым статусом. По-видимому, казавшиеся реалистичными перспективы советизации Польши, разрушения Версальской системы и разжигания мировой революции заставляли большевистский режим менее придирчиво следить за тем, как поляки и остальные бюро соблюдали границы формально дозволенного. Поэтому в отчете ЦЮБ о проделанной работе от 10 сентября 1920 г. наряду с «усиленной агитацией и пропагандой», а также с «литературно-издательской деятельностью» упоминалась и «отправка на родину надежных товарищей, способных осуществлять нелегальную партийную деятельность»²¹.

Из процитированного отчета следует, что в конце августа 1920 г. Революционный военный совет Республики удовлетворил просьбу ЦЮБ, одобрив формирование Югославянского отделения на 150 курсантов при двух московских пехотных курсах подготовки командного состава. Отмечу, что месяцем ранее Польревком²² (Польбюро) принял решение о формировании в Смоленске польских объединенных командных курсов с отделениями пехоты, артиллерии, кавалерии и т.д., пополнявшихся и за счет военнопленных [5. C. 18‒19]. «16 ноября польские командные курсы – написал И.И. Костюшко ‒переводились из Смоленска в Москву и вливались в 1-е Московские командные курсы в виде польского отделения. В нем насчитывалось 100 курсантов»[5. C. 47]

Вообще, сопоставление польских и югославянских документов наводит на мысль, что для ЦЮБи аналогичных объединений иностранных коммунистов авторитетное Польбюро служило ориентиром, помогавшим определить, какую степень самостоятельности можно себе позволить. Это предположение подтверждается и тем фактом, что Польбюро провело Всероссийскую конференцию коммунистов-поляков в мае 1920 г., а ЦЮБ организовало Всероссийскую конференцию югославянских коммунистов в октябре того же года²³. Не исключено, что вышеописанное «подражание» югославян полякам объяснялось тем, что и те и другие выполняли одну и ту же начальственную волю. Однако, этой версии противоречит то обстоятельство, что идея создания офицерских курсов не была «спущена сверху», а родилась у самого ЦЮБ, «поскольку с разных сторон в Центральное бюро поступали просьбы югославянских товарищей принять их на курсы по подготовке командных кадров» [8. C. 252].Вне зависимости от того, выполняло ли ЦЮБ те же директивы, что и Польбюро, или по своему усмотрению воспроизводило его шаги, в деятельности обеих организаций присутствовало очевидное сходство. Прослеживается оно и в подходе к проблеме военнопленных и интернированных лиц.

Как известно, Польбюро (Польревком) принимало самое активное участие в наступлении Красной армии на Польшу. Его «уполномоченные» присутствовали во всех значимых органах управления войсками. На занятых территориях подчинявшиеся Польбюро «ревкомы» обеспечивали «революционный порядок и общественную безопасность», создавали «гражданскую милицию». Что касается пленных, то Польбюро, по словам Костюшко, «производило сегрегацию их по классовой принадлежности». Находившиеся в лагерях обычные солдаты ‒ представители беднейших слоев ‒заслуживали мягкого отношения. Их следовало лучше кормить, знакомить с положением русского пролетариата и, разумеется, подвергать индоктринации ‒ «приготовлять умы к революционной оценке отношений […] по возвращении в страну» [5. C. 57].

Иной была участь классово чуждых элементов и всех, кто представлял опасность для «революции в Польше». В конце июля 1920 г. Польбюро попросило военные власти и НКИД произвести их учет, а в августе приняло отдельное постановление: «Всех представителей польской крупной буржуазии и помещиков, всех известных своим сочувствием белополякам арестовать и направить в концентрационные лагеря» [5. C. 18]. Таких пленников, которых запрещалось называть «заложниками», надлежало «числить в распоряжении» Польревкома. Тот использовал их для обмена на коммунистов, арестованных в Польше. Как сообщает процитированный автор, «6 декабря Польбюро создало комиссию из представителей ВЧК, НКИД и Польбюро для решения вопроса, кого и когда следовало бы обменивать» [5. C. 60]. Отмечу, что большевики практиковали захват иностранных граждан и до войны с Польшей. Об этом, в частности, свидетельствует телеграмма, которую в августе 1918 г. исполняющий обязанности председателя ВЧК Яков Петерс отправил Петроградской чрезвычайной комиссии: «Арестуйте как заложников всех богатых французов и англичан. Арестуйте всех французских, английских, сербских офицеров за исключением имеющих дипломатическое качество»²⁴.

Центральное югославянское бюро не участвовало в событиях на польском фронте и не устанавливало советскую власть на оккупированной территории. Тем не менее 1 апреля 1921 г. его члены решили, что в отношении бывших офицеров-югославян, участвовавших в Гражданской войне на стороне белых, они должны иметь ровно те же полномочия, что и Польбюро. Соответствующее заявление, направленное в Политбюро ЦК РКП(б), я привожу без сокращений:

«1921 г., апреля 1, Москва

В ПОЛИТБЮРО ЦК РКП

Дорогие товарищи,

В Югославии, как Вам известно, в настоящее время происходит одновременно и страшнейший белый террор против Коммунистической партии Югославии, и новые формирования остатков контрреволюционных войск Врангеля.

Центральное Югославянское Бюро доводит до Вашего сведения, что на территории РСФСР находится довольное количество Югославянских офицеров, служивших даже в рядах Колчаковской Армии, и при разгроме таковой они с начала попадали в Сибирь в тюрьмы, но постепенно – наблюдается, что эти лица эвакуируются за границу, и таким образом им дается вторичная возможность, – так как это было при Колчаке, организовать новые военные части из непросвещенных и темных югославянских масс против Советской России и против Югославянских Коммунистов Югославии.

Во избежание всего вышеизложенного, Центральное Югославянское Бюро ходатайствует перед Вами об срочном прекращении эвакуирования бывших офицеров юго-славян (сербов, хорватов, словенцев), а напротив сконцентрирования таковых в один из Концлагерей, где они будут поставлены под строжайший контроль. А затем Центральное Бюро Югославии просит сделать соответствующее распоряжение, чтобы вообще всякая санкция какой бы то ни была эвакуации югославянских подданных с территории РСФСР предварительно обсуждалась Юго-славянским Советом, управляемым Центральным Югославянским Бюро, которому лучше всего известно о всех находящихся на территории РСФСР югославянах, большая часть которых принимала активное участие при Колчаке.

Член Президиума ЦЮБ

Секретарь»²⁵

Из доступных архивных источников ничего не известно о реакции Политбюро на это обращение. Однако, из приведенного ниже документа следует, что НКИД якобы благосклонно отнесся к инициативе ЮС и ЦЮБ. Воодушевленные реальной или мнимой поддержкой Совет и Бюро не теряли времени даром и в течение того же месяца подробно сформулировали, кому место в концентрационном лагере и какими полномочиями они должны располагать в отношении узников. 16 апреля Садура и Георгиевич от имени ЮС предложили ЦЮБ «назначить одного опытного и более свободного товарища с целью пересмотра всех заключенных югославянских граж[дан], находящихся в Концентрационных Лагерях, для выбора заложников из заключенных. […] По мнению Совета, объявленные заложниками должны быть концентрированы без исключения все в г. Москве»²⁶.

25 апреля председатель и секретарь Совета направили ЦЮБ для утверждения «инструкцию», которая уточняла, кого именно следует «объявлять» заложником:

«1) Считаясь с отсутствием нормальных сношений с Югославией и задержанием там русских военнопленных, Югославянский Совет в согласии с Наркоминделом (отношение от 5 марта с.г. за № 12/937.) полагает необходимым ограничить отправку в Югославию исключительно пролетарским элементом, возвращение которых признается желательным в политическом отношении.

2) Безусловно воспрещается эвакуировать нижеследующие категории югославянских граждан:

а) бывш. офицеров как австро-венг., так и сербских, а также Одесских и других добровольческих армий

б) Всех интеллигентов без исключения.

Примечание: интеллигенты, принадлежащие к РКП, должны на эвакуацию иметь особое на то разрешение от Югославян. Ц. Бюро при ЦК РКП.

в) Всех бывш. сербских и черногорских подданных без исключения.

3) Считаясь с существованием белого террора в Югославии и с гонением Коммунистов, Югославянский Совет решил набирать известных югославянских граждан в качестве заложников. В виду этого заложниками объявляются:

а) Все офицера старой сербской и черногорской армий.

б) Все влиятельные высшие офицера б. австро-венг. армии югославянского происхождения.

в) Все бывшие поставщики (интенданты) сербской армии, действующих в районе Украины и Сибири.

г) Все влиятельные гражданские лица, происходящих из буржуазного и интелегентного класса.

д) Все лица, приносящие вред идее Советской власти.

4) Лицо, объявленное заложником, должно быть по возможности в короткий срок отправлено в распоряжение Югославянского Совета в г. Москву для заключения в Концентрационный Лагерь […]»²⁷.

ЦЮБ, состоявшее из тех же людей, что и ЮС, в тот же день (25 апреля) утвердило данную инструкцию. В «сообщении» об этом (28 апреля) также говорилось, что «на тов. Садуру возложено войти в связь с ВЧК относительно пересмотра концентрационных лагерей для выбора заложников из среды заключенных югославян»²⁸. Следует подчеркнуть, что в те же дни ЮС отправил правительству Королевства СХС процитированную «радиограмму», в которой призывал ни в коем случае не рассматривать вопрос репатриации с классовой точки зрения.

Прежде, чем перейти к реакции ВЧК на обращение Д. Садуры, отмечу, что интерес югославских товарищей к заключенным возник не на пустом месте. В документах ЦЮБ 1920‒1921 гг. имеются письма, которые узники концлагерей направляли туда (с ведома лагерных администраций) с просьбой подтвердить их национальную и партийную принадлежность. Реагируя на одно из них, бюро в июне 1920 г. писало коменданту Ивановского концентрационного лагеря, что «получило заявление от Тагир-Кадира […], заключенного в Вашем лагере, который заявляет, что он член Югославянской коммунистической группы и просит содействовать в его освобождении. Так как он […] никому из наших членов неизвестен, то мы просим сообщить, кто он, какой национальности и действительно ли он член Югославянской группы РКП»²⁹.

Встречаются и доносы, которые направляли с мест бдительные товарищи, призывавшие покарать плененных белогвардейцев. Например, члены омского Украинско-чешско-словенско-юго-славянского областного отдела при областном бюро РКП(б) просили «принять меры» в отношении бывшего поручика сербского полка Перича, «который сделал много вреду нашим рабочим», а теперь находится «здесь в лагере». Авторы послания выражали надежду, что «помянутый не ускользнет из-под штыка»³⁰.

Относительно количества набранных заложников из числа указанных в инструкции категорий югославян, в доступных документах нет соответствующих сведений. В пользу того, что они имелись и активно использовались эмиссарами Москвы в качестве аргумента в отношениях с властями Королевства СХС, свидетельствует имеющаяся в запись из справочника Министерства внутренних дел, в котором упоминается Вукашин Маркович. Примерно в то время, когда составлялись приведенные документы, т.е. весной 1921 г., бывший председатель ЮГ отправился в Югославию, где его в июле арестовала полиция. По итогам допросов о нем была составлена следующая запись:

«Маркович Др. Вукашин – врач, родом из Черногории. Воспитанник русской большевистской школы. Комиссар по югославским вопросам в России. Фанатичный большевистский агитатор. Один из основателей югославской партии в России и член югославянского совета в Москве. Недавно вернулся из России и на допросе признался, что является близким другом Троцкого. Его предупредили, чтобы он здесь не занимался агитацией, однако он тем не менее целую ночь по приезде провел среди своих родственников, рассказывая им о большевистском режиме и восхваляя его. Когда его привлекли за это к ответу, заявил, что мы ничего не смеем с ним сделать, так как наши граждане, все еще находящиеся в России, взяты в заложники, дабы обеспечить ему свободу передвижения по нашему королевству»³¹.

Что касается отношений героев статьи с чекистами, то их нельзя назвать безоблачными. С самого начала деятельность ЦЮБ, как и прочих организаций иностранных коммунистов, курировал уполномоченный ВЧК соответствующей национальности. До лета 1920 г. эти обязанности выполнял некий Миланович (агентурный псевдоним – «Ястреб»), который в донесениях Оперативному и Особому отделам ВЧК, а также ее Иностранному бюро характеризовал ЦЮБ не иначе как «контрреволюционное гнездо», которое вместо пролетариев отправляет на родину «контрреволюционный элемент», а также принимает в партию и зачисляет в штат преподавателей военных курсов «вчерашних белогвардейцев, […] разных майоров, штабс-капитанов»³². От обитателей «гнезда» Ястреб своего мнения не скрывал, поэтому в июне 1920 г. они написали на него заявление начальникам указанных отделов с просьбой «принять самые энергичные меры против того, чтобы […] без фактов обвинять […] учреждение и то еще партийное[…], причем только разлагается агитационная и пропагандистическая работа». Начальники-чекисты вняли пожеланиям, и спустя месяц вместо Милановича, «согласно наших переговоров и Вашей рекомендации», назначили уполномоченным «тов. Латича»³³. Увы, это была пиррова победа...

В марте 1921 г., т.е. за месяц до того, как руководство ЦЮБ озвучило намерение заведовать набором заложников, были арестованы десять преподавателей военных курсов – «все лекторы, как партийные, так и беспартийные, – бывшие офицеры в колчаковской армии»³⁴. Слушатели курсов избежали ареста, но отправились «на практику»: участвовать в подавлении Тамбовского восстания. В связи с этим 19 мая ЦЮБ направило в Конфликтный подотдел ЦК РКП(б) эмоциональное письмо, в котором сообщалось, что «невозможно работать в таком невыясненном положении». В адрес ЦК выдвигались два требования: 1) дать ответ, могут ли арестованные «еще и далее оставаться в рядах нашей партии, несмотря на то что они находились в рядах колчаковской армии»; 2) «от лиц, сделавших на них донесения в ЧК, затребовать заявления о том, какие обвинения имеются против товарищей со дня их поступления в партию».

Жалоба не только не была удовлетворена, но и привела к пагубным для руководства ЦЮБ и ЮС последствиям. 6 июля 1921 г. был арестован Д. Садура. Как следует из протокола состоявшегося в тот же день заседания президиума бюро, произошло это, «несмотря на то, что он депутат Московского совета, без ведома которого нельзя было его арестовать»³⁵. Тогда же «ночью по ВЧК арестован заведующий Центрального бюро тов. Кодрня». На оставшихся на свободе товарищей это произвело деморализующее воздействие, что видно из заявления о выходе из ЦЮБ, которое 9 июля 1921 г. в ЦК РКП(б) отправил член президиума Драгутин Видневич:

«[Из] справк[и], которую я получил при ВЧК относительно выяснения [причин] ареста членов Ц[ентрально]го югославянского бюро, [следует] что тт. члены Ц[ентрально]го бюро арестованы по распоряжению ЦК РКП(б), т.е. [з]а подлоги и клевет[у], которые подали известные члены. Между тем в ЦК РКП(б), в конфликтном отделе, сказали мне, что им никакого распоряжения об аресте не последовало, из чего явствует, что в этом вопросе имеются грязные интриги. Вследствие того заявляю, что я не могу брат[ь] на себя ответственност[ь] за работу в Ц[ентрально]м бюро и не хочу вследствие того принимат[ь] участие в дальнейшей работе Ц[ентрально]го югослав[янского] бюро до тех пор, пока не будет выяснено положение и пока атмосфера в Ц[ентрально]м югослав[янском] бюро при ЦК РКП(б) не будет прочищена, и не будет видно, с кем имеем дело»³⁶.

Через две недели, стало «видно», что Д. Видневич правильно не поверил справке, полученной от ВЧК. Ей совершенно не требовалось распоряжение партийных органов, которые только после ареста Кодрни и Садуры принялись задним числом «шить» им дело. 23 июля 1921 г. состоялось заседание Центральной контрольной комиссии (ЦКК) при ЦК РКП(б) под председательством секретаря ЦКК М.И. Челышева³⁷, которая исключила обоих «из членов РКП без права вступления вновь в члены партии»³⁸. Кодрню заклеймили как «некоммуниста по убеждению и по своей сущности, как карьериста, ведшего все время узколичную самодержавную политику, дезорганизующую югославянскую группу коммунистов». Садуру – как «бывшего офицера Сербского добровольческого корпуса», «примазавшегося» к РКП(б) и Красной армии «ради материальной выгоды». Конкретно он обвинялся в том, что он «сокрыл от партии свое прежнее офицерское положение в войсках русского самодержавия», а также неверно называл в анкетах свой прежний род занятий, а именно, «слесарь», «студент», «пролетарий». Состав преступления, вменявшийся бывшему заведующему ЦЮБ, указывает на то, что агент Ястреб не зря писал свои донесения: «Кодрня […] отправлял бывших колчаковских офицеров под фирмой коммунистов за границу, принимал темных личностей с белогвардейским прошлым […] в партию, что предполагает особую цель. Дело Кодрня отправить для специального расследования в ВЧК».

Тем не менее, дуэт бывших руководителей ЦЮБ и ЮС, а также преподавателей военных курсов, участь которых обсуждалась на том же заседании ЦКК, не подвергли жестким репрессиям. «Штабс-капитанов», которые к концу июля уже оказались на свободе, постановили исключить из партии «как абсолютно не коммунистический элемент», не способный «воспринять пролетарскую идеологию». При этом комиссия не видела «препятствий их выезду на родину». Более того, преподавателям разрешили доработать на курсах до окончания учебного года в качестве «беспартийных военспецов […] под надзором комиссара».Что касается Садуры и Кодрни, в узилище они, по-видимому, находились недолго. Освободившись, оба остались жить в СССР. Первый, если верить хорватскому историку И. Очаку, в 1920‒1930-е годы работал в Коминтерне и Профинтерне, а также в Госшвейпроме. Как и многие, расстрелян в 1938 г., посмертно реабилитирован в 1956 г. [10. C. 159]. Кодрне, в отличие от его товарища, повезло, причем дважды. В первый раз ‒ когда он уцелел во время Большого террора. Во второй ‒ когда в 1946 г. вовремя умер в Загребе, куда вернулся после окончания войны³⁹. Проживи он еще пару лет – оказался бы в числе первых, кого Тито репрессировал как советских шпионов.

Однако, вернемся в июль 1921 г., когда вслед за арестом руководителей начался процесс ликвидации бюро. Вместо Кодрни и Садуры, а также Видневича, уволившегося по собственному желанию, в президиум вошли новые товарищи, прибывшие из Ташкента и Одессы. Они, следуя воле какого-то высокого начальства, оценивали перспективы ЦЮБ совсем не так, как его прежние члены. Уже 11 июля«новое руководство[…] сообщило Оргбюро ЦК РКП(б), что Центральное югославянское бюро должно прекратить свою деятельность, потому что на территории РСФСР нет югославянских партийных организаций» [8. C. 279, 281].

В августе отправились на родину слушатели и преподаватели военных и партийных курсов. Тогда же последние руководители бюро в ожидании того, что оно «в скором времени (на днях) ликвидируется»⁴⁰, попытались провести инвентаризацию казенного имущества, в 1919 г. реквизированного у «сербской буржуазии». Судя по отсутствию письменных следов, попытка не удалась, что было вполне ожидаемо. Наследники Кодрни и Садуры, призывая товарищей по Совету произвести учет, едко констатировали, что «до сегодняшнего дня об […] имуществе никто и никому не давал отчета, […] большая часть этого имущества уже растащена и неведомо кому и на каких основаниях выдана».Последним документом ЦЮБ стал датированный 8 сентября 1921 г. список 83 югославянских коммунистов, оставшихся жить в РСФСР.

Итак, приведенные документы опровергают распространенное в отечественной и сербской историографии утверждение, будто в конце 1920 – первой половине 1921 г. члены бюро, узнав, что у них на родине «революция на пороге», самостоятельно «расценили, что их работа естественным образом приближается к концу» [8. C. 278]. Несмотря на массовую эвакуацию югославян в Королевство СХС, сами Садура, Кодрня, Видневич и прочие строили амбициозные планы продолжения карьеры в Москве, которым не суждено было сбыться. Непосредственные причины этого лежат на поверхности. К ликвидации ЦЮБ привели«грязные интриги» Ястреба-Милановича и, возможно, других нам не известных«уполномоченных», придирчиво следивших за своими соплеменниками. Не исключено, что чекистов и партийное руководство раздражали попытки ЦЮБ добиться того же статуса, которым располагали польские товарищи. <em>Quod</em><em> </em><em>licet</em><em> </em><em>Iovi</em><em>, </em><em>non</em><em> </em><em>licet</em><em> </em><em>bovi</em><em>.</em> На произошедшее также повлияли обстоятельства более общего характера. Таковым можно считать Генеральную партийную чистку, охватившую РКП(б) как раз летом 1921 г. Кого Центральной контрольной комиссии следовало исключать из партии, если не тех, кто, по оперативным данным ВЧК, раздавал партбилеты бывшим колчаковцам и допускал их до воспитания будущих красных командиров?

Имело значение и положение Советской России на международной арене. 18 марта 1921 г. подписан мирный договор с Польшей, в результате чего перспектива мировой революции отодвинулась на неопределенное время. 30 апреля принято решение о демобилизации из Красной армии иностранцев, потребность в которых уменьшилась в ситуации, когда Советам, по словам Ленина, пришлось «ограничиться оборонительной позицией по отношению к Антанте»⁴¹. Военное поражение не могло не сказаться на самой влиятельной из организаций иностранных коммунистов в РСФСР – Польбюро. Несмотря на возражения его членов, в течение 1921 г.несостоявшееся правительство Советской Польши было низведено до уровня одной из секций подотдела национальных меньшинств в Отделе агитации и пропаганды ЦК РКП(б) [5. C. 76]. Югославянское бюро не могло сохраниться даже в таком урезанном виде.

По-видимому, определенную роль сыграло и то, что Коминтерн все более развивался как иерархическая система и как центр коммуникации его членов. Резолюции III конгресса (июнь-июль 1921 г.) предусматривали «укрепление связей компартий с Исполкомом Коминтерна, превращение партий в секции единой международной партии […], введение института уполномоченных представителей ИККИ в компартиях» [1. C. 37]. В этой ситуации продолжение существования стихийно возникших и претендовавших на автономность иностранных бюро и советов при РКП(б) выглядело неуместным.