Юродство нераздельно связано с духовным странничеством. Жития Христа ради юродивых представляют собой репрезентацию двух видов этого феномена: пространственного перемещения и молитвенной устремленности гор<em>е, </em>в Иерусалим Небесный. В данной статье я остановлюсь на анализе трех наиболее репрезентативных житиях – Прокопия Устюжского (~1303), Исидора Ростовского (Твердислова) (~1474) и Василия Блаженного (~1557). Выбор именно этих святых обусловлен их «первенством». Прокопий – первый юродивый, канонизированный русской православной церковью, «первым подражателем бл. Симеону и Иоанну, путем юродства взошедшим на небо» называет его архиепископ Филарет Гумилевский в своем труде «Русские святые, чтимые всею Церковию или местно» [6. С. 346]. В литературном же отношении, как показал С.А. Иванов, историю «русского похабства» следует начинать с блаженного Исидора [10. С. 247]. Выбор третьего святого обусловлен его значимостью в историко-культурном отношении: по справедливому наблюдению Л. М. Сабировой, «Василий Блаженный – это эпиграф к русскому юродству, его своеобразная энциклопедия» [16. С. 1]. И сегодня как дань народной памяти и любви высится на Красной площади собор, названный именем этого угодника Божия. Вопреки хронологии появления святых в истории следует начать анализ древнерусских памятников с жития Исидора Твердислова, которое послужило источником для последующей житийной литературы о юродивых [10. С. 247].

Уже в самой древней, «Полной» (1500–1508 гг.) [3. С. 31], редакции памятника тема странничества появляется с первых строк повествования. Так, агиограф описывает житие Исидора как «еже в вѣрѣ по градω(м) <strong>Х[</strong><strong>рист</strong><strong>]а </strong><strong>ра</strong><strong>(</strong><strong>ди</strong><strong>) </strong><strong>страньств</strong><strong>i</strong><strong>е</strong>»¹. Характерно, что словосочетание «Христа ради» соседствует именно со словом «страньствiе», а не со словом буйство, невзирая на то, что новозаветные тексты способствовали выбору совершенно определенной риторики: «Мы (оубω) <strong>буи </strong><strong>Хр</strong><strong>[и](</strong><strong>с)та</strong><strong> ради</strong>» (1 Кор. 4:10). Похвалу за земное странствие, а не за юродство можно встретить и в начале Памяти святому, содержащейся в Великих Минеях Четьих митрополита Макария: «И играа, Исидоръ <strong>житие се </strong><strong>преиде</strong> и небеснаго царствиа доиде» [7. С. 242]. Как истинный странник, «иноязычный среди иноязычного народа» (преп. Иоанн Лествичник) [13. С. 51], блаженный Исидор является иностранцем: «ω(т) западныхъ оубо странъ ω(т) латынскаго rазыка, ω(т) нѣмечьскыа же землѧ»². Неабсолютная достоверность известия –  «rако же повѣдаю(т) нѣци»³ указывает на устный источник [4. C. 437]. В научной литературе высказывались различные взгляды на природу этой житийной детали. Так, по мнению М.Д. Каган, иноземство святого «было вполне реальным, однако какая западноевропейская страна была родиной юродивого неизвестно» [11. C. 575]. По словам С.А. Иванова, иностранные корни Исидора, с одной стороны, напоминают об Андрее Царьградском и могут оказаться «литературным топосом», а с другой – производят впечатление подлинного факта [10. C. 248], к «пустым топосам» относит эту агиографическую черту О.В. Гладкова [2. C. 204]. Опираясь на последнюю гипотезу, можно предположить, что в литературном отношении иноземство подчеркивало чуждость похаба этому миру, актуализируя мотив странничества в земной юдоли. Если рассматривать указание на происхождение святого как элемент мифопоэтики, нельзя не заметить одной символической особенности: придя из немецкой земли, т.е. земли немой по отношению к вере в Божественное Слово, Исидор становится Твердисловом: «утверди бо умъ и со словом вкупѣ, еже обѣща к Богу» [7. С. 242].

Характерно, что взятие креста юродства также сопряжено в «Житии» с семантикой пути. Исидор приемлет «бѫствено житiе», не иначе как приведя на память слова Евангелия: «аще (кто) хощеть пω мнѣ ити да ω(т)вържетсѧ себе и възметь кр[е](c)тъ свои, и пω мнѣ грѧдеть»⁴. При этом крестный путь Исидора начинается с пространственного перемещения, о чем в различной словесной вариации автор жития говорит дважды: «и тако исходить из домоу своего» [номер], «и такω ω(т) землѧ (и) о[те]чьства своего ω(т)ходить, и къ (во)сточнымъ странамъ поиде взаскати древле погѫбленаго ω[те]чьства»⁵.

Смысловой повтор заостряет внимание читателя на добродетели странничества. Именно с оставлением родины связывает последнюю преподобный Иоанн Лествичник, ставя в пример Авраама, исшедшего из земли своей, рода своего и дому отца своего (Быт. 12:1) [13. С. 53]. Особый смысл имеет и движение святого – «к (во)сточнымъ странамъ». В Евангелии от Луки «Востоком» называется Сам Спаситель: «посѣтилъ есть насъ Востокъ свыше» (Лк. 1:78). Слова о взыскании «древле погубленного отечества» архиепископ Филарет Гумилевский связывал с возможным славянским происхождением святого: Исидор «родился где-то в Германии и, вероятно, около Бранибора (Бранденбурга), где бедные славяне теснимы и угнетаемы были немцами с бесчеловечною жестокостью» [5. C. 97]. На мой взгляд, речь идет о литературном мотиве: взыскание погибшего отечества коррелируется с поиском потерянного рая, который, согласно Библии (Быт. 2:8), находился на Востоке. Таким образом, более вероятен смысл, в соответствии с которым Исидор обрел святость догреховного Адама. В пользу этой гипотезы говорит и наречие «древле»: «<strong>древвле</strong> погѫбленаго ω[те]чьства», и хайретизм, которым открывается похвала святому: «ра(д)уисѧ свѣтозарное с[о]лнце. ω(т) запа(д) въсiавши. и къ востокоу пришедыи. и <strong>древле</strong><strong> </strong><strong>погѫбленое</strong><strong> ω(т)[е]</strong><strong>чьство</strong><strong> </strong><strong>наслѣдовавыи</strong>»⁶. Если бы речь шла о фактическом отечестве, а не об аллегорическом, то как бы можно было его «наследовать» простому похабу, находящемуся на низшей ступени социальной иерархии?

В странствиях Исидор получает общественное подтверждение своего сакрального статуса: «и грады проходѧ и мѣста и многу досадоу бл[а]женныи, и оукоренiе прiемлеть, и бiенiе ω(т) безоумныхъ ч[е]л[oве]къ <strong>r</strong><strong>ако</strong><strong> </strong><strong>юрω</strong><strong>(д) </strong><strong>вмѣнѧемъ</strong><strong> ими и </strong><strong>безоуменъ</strong>»⁷. Знаменателен и выбор похабом места своего обитания. В «Слове о странничестве» «Лествицы» Иоанна Синайского говорится, что, удаляясь от мира, д<em>о</em>лжно подвижнику «избирать для жительства места, лишенные случаев к утешению и тщеславию» [13. С. 53]. Именно таким местом становится «коуща въ хврастiи непокровеной на мѣстѣ сѫсѣ въ градѣ среди блатца нѣкотораго»⁸. Как «непокровеная» лишена она утешения, как скрывающая от людей служит ограждением от тщеславия: «rако егда м[о]л[и]твѫ творити ему и невидимъ бѫдетъ ω(т) ч[е]л[ове]къ»⁹. Многие из этих страннических мотивов были заимствованы автором жития Прокопия Устюжского и ввиду этих заимствований стали причиной безосновательных научных выводов.

В своей фундаментальной работе «Смех как зрелище» А.М. Панченко отмечает любопытную особенность: «чтобы вступить на путь юродства, европейцу приходилось переселяться в Россию» [14. C. 94]. В качестве примеров такого «переселения» ученый приводит жития Исидора Твердислова и Прокопия Устюжского, причем в анахроническом порядке: сначала житие Прокопия, а потом ростовского юродивого. Данные текстологии в работе были проигнорированы, а потому «этимология» сведений об иноземстве святых осталась за рамками данного исследования. Как следствие, житийные тексты рассматривались в одной редакции, притом, как правило, не самой ранней. Вероятно, в противном случае ученому пришлось бы констатировать, что описанное им явление переселения будущих юродивых на Русь вовсе не составляет собой отдельный культурный феномен, но принадлежит области «движения текста» [15. C. 11]. Так, к примеру, хранящийся в Отделе рукописей список Жития Прокопия Устюжского¹⁰, который наиболее полно отражает «начальный вид “свода” середины XVI в»[1. C. 110], совершенно не содержит данных об иноземном происхождении святого, изначально наделяя его русскими корнями и изображая жителем Устюга: «И мы хоще(м) написати ω преславно(м) се(м) пр(о)р[о]ч[е](c)тви(и) и ω неи(з)реченно(м) чю(де)си е(ж)[е] в наша лѣта содѣrаша во градѣ устюгѣ. Бы(с)[т]ь нѣкий му(ж) оуро(д)[и]вы[и] Х[ри](c)[т]а ра(д)[и] имене(м) прокопеи, живѧше в паперти оу ц[е]ркви с[вrа]тыrа Б[огоро](д)[иц]а ч[е](c)наго еѧ оуспениrа»¹¹. Известная же словесная формула «Бывшу же ему ω(т) сѣверныхъ странъ ω(т) латыньска rазыка ω(т) немецкiѧ земли»¹², на которую указывал Панченко, появляется столетием позже в так называемом каноническом житии святого. Вместе с иноземством Прокопия указанный текст содержит целый комплекс мотивов, которые вернее всего можно было бы соотнести с темой странничества. Так, из «немецкiѧ земли», т.е. земли немой, святой отправляется «в великiи пресловущiи новъ градъ»¹³ Новгород, который, являясь локусом «новой», истинной веры против веры ветхой, латинской, служит в то же время местом обретения подлинного благочестия, <em>обновления</em> Прокопия. Примечательно, что «Б[о]жiимъ бл[а]говоленiемъ» будущий русский похаб отправляется в Святую Русь не ранее того момента, когда «пришедшу […] ему в совершенный возрастъ и вмужественныи»¹⁴. Этот парафраз тринадцатого стиха четвертой главы Послания апостола Павла к Ефесянам, вероятно, имел своей целью скрытое противопоставление просвещенного светом православной веры Прокопия – прежнему Прокопию, скитающемуся всяким ветром учения» (Еф. 4:14). По наблюдению С.А. Сидорова, одной из побудительных причин странничества является «искание руководителей» в духовной жизни [18. C. 165]. По пришествии в Новгород, увидев «истинную […] iнепорочную х[ристо]ву вѣру»¹⁵, Прокопий тотчас преображается в странника, озадаченного поиском наставника. В научной литературе не раз указывалось на анахронизм: духовным руководителем для пришельца из северных стран становится преподобный Варлаам Хутынский. Кроме указанного элемента мифопоэтики можно назвать и двойное упоминание о принятии Прокопием креста юродства Христа ради. В первый раз тема похабства появляется в новгородском отрывке жития в связи с тем, что Прокопий «облечесѧ в ра(з)дранныrа ризы» и «раздаде все свое имѣнiе нищимъ»¹⁶, к этим сведениям присовокупляется цитата из Послания апостола Павла к Коринфянам «буѧѧ мiра избра б[о]гъ, да премудрыѧ посрамитъ» (1 Кор. 1:27). По-видимому, объяснить «буйство» святого только лишь добровольной нищетой оказалось затруднительным, и агиограф вводит повторное известие об оставлении Прокопием своей Родины: <strong>«</strong>землю и ωтечество свое остави, и ниво чтоже въмѣнивъ»¹⁷. По сути же составитель жития восхваляют первого русского юрода не за юродство, а за ту добродетель, которая на аскетическом языке называется странничеством. В третьем Слове «Лествицы» – книги, имевшей в Древней Руси огромную популярность, преподобный Иоанн поучает оставить отечество и родных по плоти ради «стремления к благочестию» [13. С. 46]. Тема странничества появляется в житийном произведении и позднее. Так, удрученный похвалами новгородцев Прокопий испрашивает благословение у отца своего Варлаама «оустремитисѧ в путнее шествiе ити к восточнымъ странамъ»¹⁸. Старец уговаривает его остаться в стенах монастыря, пока не стихнет людская молва. Однако подвигу иноческого уединения святой противопоставляет не юродство, благословение на которое даже не испрашивает, а странничество. Далее в деталях описываются скитания Прокопия: «И прохо(ж)даше бл[а]женныи многiѧ грады и страны, лѣсы и дрѧзги и блата мокрыѧ непроходимыѧ но все то ωнъ с радостiю велiею терпѧше Хр[и]cта ради и хотѧ взыскати древле погибшаго ωтечества»¹⁹. Именно в странствиях, вслед за своим литературным предшественником, Прокопий обретает истинный путь к Богу: «raкоже юродъ вменѧетсѧ или raко безуменъ»²⁰. К Житию Исидора Твердислова восходят и сведения о странствии святого «к восточнымъ странамъ». Но помимо райских коннотаций, эти слова имеют здесь и иные. «Востокъ» – это еще и восход [19. C. 60], тепло утреннего солнца. Семантикой тепла наполнено и новое место пребывание Прокопия – Устюг. Придя «с северных странъ», где в климатическом отношении могло быть не холоднее, чем на Руси, святой поселяется в городе, получившем свое название от соединения слова «устье» с названием реки «Юг», будто совершив, таким образом, странствие из холодной в благочестии земли в землю горячую в правоверии. Наряду с движением от полюса религиозного холода к полюсу тепла, Прокопий осуществляет перемещение из места, исполненного человеческого упокоения, почестей и похвал (Новгород), в место, лишенное «случаев к утешению и тщеславию», т.е. именно в такой локус, который признается наиболее удобным для совершения подвига странничества Иоанном Синайским [13. C. 53]. Придя в Устюг, святой «изволи жительствовати» на паперти церкви Успения Пресвятой Богородицы. На паперти успенского храма проводил свое жительство и другой странник – преподобный Алексий человек Божий. Не случайна здесь и тема успения. Прокопий избирает местом пребывания пространство, напоминающее о бренности человеческой жизни, исполняя на деле совет из Иоанна Лествичника: «сожительницу неразлучную стяжи – память смертную» [13. С. 51].

Другим излюбленным местом для блаженного становится камень на берегу реки Сухоны, сидя на котором он возносит молитвы за тех, кто предал себя стихии. В конце жизни святой будет умолять, чтобы его погребли близ этого камня, освященного молитвой о путешествующих. Так похаб избирает место упокоения близ странствующих. В поздних обработках тема странствия, ее контаминация с темой юродства приобретает более вербализированный вид. К примеру, в «Житии преподобного Прокопия Устюжского», изданного Обществом любителей древней письменности в 1893 г., святой восхваляется за то, что «в вѣре хр[и](c)тiанстѣй по градомъ Хр[и](c)та ради в странствiи» пребывал [8. Л. 9].

Однако ни в каком другом повествовании о юродивом тема странничества не приобретает такого размаха, такой широты, как в Житии Василия Блаженного, текст которого буквально усыпан цитатами и реминисценциями из третьего Слова «Лествицы». Уже в самом раннем списке памятника, содержащемся в Августовской Четьи Минеи 1600 г., юродивый прославляется как странник, оставивший «сродникъ своихъ» Господа ради: «любовию христовою оугасивъ любовь родителеи, и ближних любве чюждь. и оставль родъ свои и домъ отчьскъ и градъ идѣже родися»²¹. Связь со «Словом о странничестве», которая имеет здесь лишь мотивный характер, впоследствии обретает черты полноценного текстового заимствования, в свете которого по-новому осмысляется и фрагмент об оставлении родителей. «Видите, – рассуждает агиограф, – добро опечалити родителя, а не бога, овъ бо созда и спасе, ови же множицею ихъ же возлюбиша погибоша, и муцѣ предашеся»²². Рассуждение это есть незакавыченная цитата из 12-го параграфа «Слова о странничестве». Для сопоставления приведем последнюю на древнерусском языке в составе рукописи первой половины XVII в.: «Добро ωпечалити ро(д)[и]телѧ, а не г[о](c)[по]да, овъ и соз(д)а и сп[а]се. Ови (ж) множицею иже во(з)любишѧ погубиша i моуце предаша»²³. Очевидно, за исключением мены слова «Господь» на синонимическое «Бог» рука составителя Жития не коснулась отрывка. Развивая мысль о добродетелях Василия, средневековый книжник восхваляет его за то, что святой «отца имѣ отсѣчение бремя грѣховное, матерь чистоту сквернъ омытие, братию желание течение к горнему иерусалиму»²⁴. Вся эта риторика является парафразом 14-го параграфа «Слова о странничестве»: «бу(д)[етъ] тебе о(т)[ѣ]цъ, иж[е] обрещени грѣховнемъ спотру(д)[и]тисѧ могiи i хотѧи м[а]ти ж[е] оумиленiе ω(т)мытитѧ ω(т) сквѣрны могущее, бра(т) же иж(е) к теченiю горнемоу»²⁵. Однако этим агиограф не ограничивается, приводя в тексте пространное рассуждение о странничестве, восходящее к тому же источнику.

<table class="docx-publication-table"><tr><td class="docx-publication-cell"> <strong>Житие Блаженного Василия в составе Августовской Минеи</strong></td><td class="docx-publication-cell"> <strong>«</strong><strong>Лествица</strong><strong>» Иоанна Синайского («Слово о странничестве»)</strong></td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> «велико есть странничество конечно бываемое добро, яко же рече господь, смотрим да не како будет намъ странничество тщеславию вина странничество бо есть всѣхъ отлоучение. Странничество бо есть не забытна плача желателно. Страненъ есть и всѣхъ своихъ и чужих любви бѣгатал²⁶».</td><td class="docx-publication-cell"> «смотри(м) да некако боудетъ нам странниче(с)тво тщеславiю вiна. […] странни(ч)[е]ство бо е(с)[ть] всѣхъ о(т)лученiе […] стра(н)ничествоуѧй е(с)[ть] незабытна плачѧ желатель. Стране(н)[ъ] иж(е) всѧкiѧ свои(х) и туж(д)iх любве бѣгатель»²⁷.</td></tr></table>

Помимо ошибок: «бѣгатель» – «бѣгатал», «желатель» – «желателно» есть и сознательные вставки смыслового характера, например выражение «яко же рече господь», вследствие чего слова преподобного Иоанна Лествичника приобретают статус Божественных заповедей. Совершенно закономерно в этой связи, что блаженный Василий изображается «ходяи поутемъ заповедеи господнихъ»²⁸. Помимо списка Жития в составе Августовской Минеи, текстовые заимствования из «Слова о странничестве» можно заметить и в более поздней, Особой редакции Жития по списку № 41, где, например, присутствует характеристика Василия: «во своемъ языцѣ яко иноязыченъ», восходящая к 13-му параграфу «Слова о странничестве»: «странник тот, кто везде с разумом пребывает, иноязычный среди иноязычного народа» [13. C. 51]. Также восхваляет святого за странничество в выражениях, которые восходят к «Лествице», составитель Жития XVII в.

<table class="docx-publication-table"><tr><td class="docx-publication-cell"> <strong>Житие Блаженного Василия</strong></td><td class="docx-publication-cell"> <strong>«</strong><strong>Лествица</strong><strong>» Иоанна Синайского («Слово о странничестве»)</strong></td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> «всѣми бл[а]гiми мира сего ωбиленъ бывъ: недовѣдома пр[е]м[у](д)рость, неωбличае(м) смыслъ<strong>»</strong>²⁹. </td><td class="docx-publication-cell"> «странничество е(с)[ть] невѣдомаѧ пр[е]м[у](д)рость, необличае(м) смыслъ»³⁰.</td></tr></table>

Странничество занимает в житийном повествовании о Василии такое значительное место, что возводится в ранг подвига, соотносимого с юродством: «Видѣте блаженнаго страдания и терпѣния <em>и </em><em>странство</em><em> и юродство </em><em>христа</em><em> ради</em>»³¹. И «страдание» упомянуто, и «терпение», но только о странничестве, как и о главном деланьи святого, говорится, что оно было «Христа ради». Последнее обусловлено тем, что странничество в Житии рассматривается широко: и как физическое, пространственное перемещение с сакральной целью (оставление отечества, уход из родного дома, выбор места, лишенного поводов к утешению и тщеславию), и как движение духовное (мысль, неразлучная с Богом). Вместе тем, духовному странничеству Василия все же отдается преимущество, о чем свидетельствуют следующие сравнения: «подобенъ неясыти пустынънеи, но и та на время гнѣздо оустраяетъ ко изведению птенцемъ, блаженныи ж <em>богови</em><em> предстоя всегда </em><em>оуомъ</em><em> и </em><em>душею</em><em> </em><em>i</em><em> </em><em>сердцемъ</em>»³². Как видим, физическому обретению приюта противопоставляется всегдашнее духовное предстояние Богу. В житийных редакциях XIX в. странническая риторика не только вербализирована, но и выделена графически. Так, в книге «Святые блаженные Василий и Иоанн Христа ради юродивые Московские чудотворцы» (1866) надлежащие отрывки текста обозначены курсивом:

<table class="docx-publication-table"><tr><td class="docx-publication-cell"> «Имѣя предъ собою непрестанно образъ земной жизни Божественнаго Подвигоположника, блаженный Василiй по прибытiи въ Москву не имѣлъ нигдѣ постояннаго пристанища, не имѣлъ <em>гдѣ</em><em> главы </em><em>подклонити</em><em>. </em>Живя въ многолюдномъ городѣ, исполненномъ постоянныхъ заботъ и треволненiй житейскихъ, Блаженный Василiй въ тоже время могъ сказать о себѣ словами Апостола: <em>не </em><em>имамъ</em><em> </em><em>гдѣ</em><em> </em><em>пребывающаго</em><em> града, но </em><em>грядущаго</em><em> </em><em>взыскую</em><em> (Евр. 13, 14)</em><em> </em>[17. C. 5] </td></tr></table> По наблюдению И.И. Кузнецова, который первым издал тексты житий и похвальных слов Блаженного Василия, эти материалы говорят о подвигах святого «в самых общих чертах, совершенно почти не давая биографических о нем сведений» [12. C. 330]. Указанное обстоятельство нельзя назвать случайным. В контексте добродетели странничества святой мог изображаться иностранцем, как Прокопий Устюжский, или, что называется, безродным. Так, книжник приписывает блаженному Иоанну Московскому Чудотворцу изречение, знаменующее собой, что для юрода нет дома, семьи или отечества: «отъ кiихъ родителей родися, не вѣмъ, но токмо се реку: остави отца и матерь и вся сродники и красоту мiра» (цит. по [9. С. 244]).

Страннические мотивы – это устойчивая часть поэтики житий Христа ради юродивых, вышедшая далеко за рамки агиографических текстов и ставшая сегодня не только достоянием гимнографии, но и истории культуры. Некоторое подтверждение тому – надпись на могильной плите канонизированной в XX в. блаженной Ксении Петербургской: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. На сём месте погребено тело рабы Божией Ксении Григорьевой […] осталась после мужа 26-ти лет, <em>странствовала 45 лет</em>, а всего жития 71 год». Собственно, о сорокапятилетнем многотрудном подвиге юродства святой и не говорится, за исключением краткой приписки: «называлась именем Андрей Григорьевич».