Рассматриваемый в этой статье вопрос находится на стыке двух проблем истории XVII в.: размена пленных и их судьбы после окончания военных действий, наиболее изученной на примере русско-шведских отношений [7. С. 146–170] (там же историография вопроса), иобмена населением между Россией и Речью Посполитой в раннее Новое время, который, как показывает его изучение применительно к истории XVIII ст., приобрел к этому времени массовый характер [9]. Для более раннего периода изучены вопросы пополнения русских служилых слоев выходцами из-за рубежа [6] и политической эмиграции представителей русской элиты [3]. Единственная работа, посвященная массовым миграционным потокам в серединеXVII в., затрагивает переселение жителей белорусских земель в Россию; ей мы и обязаны основными известными на текущий момент данными [1. С. 208–253]. В настоящей работе приводятся материалы, в основном юридического свойства, показывающие качественный аспект репатриации польско-литовских пленных по итогам русско-польской войны 1654–1667 г. как важного момента в истории движения населения между Россией и Речью Посполитой. Специфика привлеченных источников не позволяет оценить количественную сторону процесса, но можно проиллюстрировать изучаемый процесс разбором конкретного казуса, показывающего, как война и мирное урегулирование сказались на жизни отдельного человека, вынужденного выживать и устраивать свою жизнь, передвигаясь между Речью Посполитой и Россией в условиях политических, социальных и религиозных противостояний того времени.

Источники о об отпущенных пленных рассеяны в архивных фондах Разрядного, Сибирского и Посольского приказов; при этом документы касаются, как правило, отдельных случаев переселений. В данной работе использована переписка Посольского приказа с воеводами порубежных городов, граничивших с Литвой (так называемые порубежные столбцы), за 1667 и 1668 г. Переписка эта сохранилась достаточно полно и в силу функционального назначения отражает основные моменты, связанные с пропуском людей через границу¹.

Государевы походы 1654–1655 гг. и военные кампании этих лет против Речи Посполитой были сопряжены с массовым насильственным перемещением населения. Русские служилые люди брали в плен как участников военных действий, так и мирное население противника. «Литовским полоном» заселяли опустевшие от морового поветрия города и села [1. С. 210–212]². Немец-очевидец рассказал, как в сентябре 1655 г. под Вильной у него на глазах русские войска «гнали перед собой как стада скота неисчислимое множество пленных женщин, девушек и детей»³.

Андрусовское перемирие, заключенное 30 января 1667 г., открыло возможность для многих полоняников вернуться на родину. Вызывают удивления слова Л.С. Абецедарского, что, «согласно условиям Андрусовского договора о перемирии, всем «полоняникам» в 1667 г. был разрешен свободный выезд на родину» [1.С. 212]. В действительности в тексте перемирия дифференцировались категории населения, имевшие право вернуться «в королевскую сторону». Этот вопрос регулировался 10 и 11 статьями «посольского договора»⁴. Согласно первой из этих статей, в России должны были остаться «пашенные и рабочие около делания земли люди обоего полу», т.е. крестьяне и сельскохозяйственные рабочие, а также «мещане всякие, которые не могут почитатися между служивыми людьми». Напротив, свободному переезду на родину с семьями и имуществом, согласно следующей статье, подлежали люди духовного и служилого звания: «шляхта и войсковые люди, старшие и молодшие, и челядь лезная⁵, всякого чина и полу и богомолия люди, также козаки украинские, татарове, под королевским величеством живущие, земяне и все служилые, хотя и в молодых летех будучие», а также евреи, не крестившиеся «в русскую веру». Если указанные лица приняли православие, находились ко времени договора на царской службе, в холопстве у тех или иных собственников или женились на русских женщинах, они получали свободу и право на репатриацию. Полонянки «служилого чина», вышедшие замуж за русских людей, и перешедшие в православие евреи должны были оставаться в России. Польская сторона давала свободу вернуться в Россию всем пленным, даже если они приняли католичество, но при желании они могли и остаться «в стороне королевского величества». Таким образом, нужно подчеркнуть, что, за исключением евреев, вопрос вероисповедания был сознательно вынесен авторами соглашения за скобки его условий; другим важным принципом в определении судьбы пленников была нерушимость их семей, выражавшаяся в том, что жены должны были оставаться при своих мужьях.

Принятые условия начали немедленно проводиться в жизнь. Был создан специальный Полоняничный приказ, или Приказ полоняничных дел, в ведение которого входила и репатриация польско-литовских пленных [2. С. 124; 4. С. 124–125]. По городам рассылались указные грамоты, которыми воеводы ставились в известность о перемирии и получали инструкции, как обращаться с польскими и литовскими «вязнями». Воеводы должны были организовать сыск, запись и отправку за рубеж (а из отдаленных от рубежа городов – в Москву) отпускаемых пленных. Например, в Великий Новгород такая грамота прибыла уже 17 февраля⁶. Очень быстро в Новгороде, его пригородах и в пятинах было разыскано 40 полоняников служилого чина (34 мужчины и шесть женщин), из которых трое захотели уехать, а остальные «хотят жить в [...] царского величества стороне в служилых людех, в стрелетцкой и в казачьей службе, а иные в посаде, а иные у прежних своих помещиков» – и воеводы определили их именно «хто в какой чин и где хто жить похотели»⁷. Иначе говоря, они могли свободно выбирать место жительства, службу и в определенных рамках статус.

5 марта Разряд разослал дополнительные распоряжения, связанные с возникшими при разборе полона трудностями⁸. Некоторые воеводы, согласно этому указу, объявляли, что велено отпустить «в литовскую сторону» всех пленных, «не разбирая чинов» и, очевидно, либо собирали с помещиков подношения, чтобы те могли оставить своих пленных у себя в работе, либо за деньги отпускали тех, кому положено было оставаться в России; «между людей» от этого «чинилась смута». Таким нарушителям указ грозил опалой и возмещением за их счет причиненных их действиями убытков. Подтверждалось разделение на служилых, которых можно было отпустить на родину, и мещан и «пашенных мужиков», должных оставаться в местах своего проживания.

В соответствии с этим и предыдущим указами новгородские воеводы велели сыскивать и приводить к «записке» служилую часть полона (в других городах, надо думать, ситуация складывалась сходным образом). При организации сыска возникла следующая трудность: служилый статус полоняников устанавливался с их слов в результате расспроса, но, согласно челобитным дворян и детей боярских, многие из них «пролыгались» служилыми людьми (т.е. ложно объявляли себя таковыми), на деле являясь «пашенными людьми». По идее, нужные данные должны были находиться в «полоняничных книгах», куда помещикам было положено записывать свой полон. Но, как выяснилось, многие были записаны в эти книги «глухо», без показания того, служилые они или пашенные люди, а многие и вовсе не были записаны в книги⁹.

Посольский приказ нашел временное решение. Указная грамота в Великий Новгород от 2 апреля 1667 г. гласила: «Которые польского и литовского народу вязни называютца служилыми, а розыскать про них нечим, а дворяне и дети боярские учнут их называть пашенными мужиками», тем следовало жить у своих нынешних хозяев до ожидаемого в том же году приезда в Москву польских и литовских послов: «Во время посольского приезду забытны они не будут»; при этом всех поголовно полоняников, и служилых, и мещан, и пашенных мужиков, следовало переписать и приготовить списки к приезду упомянутого посольства (посольство С.К. Беневского, прибывшее в Россию осенью 1667 г.)¹⁰. Очевидно, предполагалось, что власти Речи Посполитой смогут поспособствовать идентификации своих подданных, имеющих право на репатриацию. Соответствующие переписные книги для Новгорода и Новгородской земли были готовы уже в начале сентября¹¹. Известна аналогичная указная грамота в Псков, где также составлялись переписные книги полоняников¹². Видимо, и в других уездах дело сыска «вязней» было поставлено аналогичным образом.

В среде мещан и крестьян распространилось недовольство запретом вернуться на родину. В начале августа в памяти Посольского приказа в Разряд констатировалось, что «во многих городех у полонеников литовских зговоры, скопясь, к побегу», от чего «в городех и уездех междо людьми многой несовет и вражда по ссоре злых людей напрасно». Боясь потери работающих на них людей, владельцы «так же готовятца, съехався к Москве из городов, остерегать отпуску литовского полону, когда будут [...] польские послы к Москве». Разряд должен был успокоить страсти и разослать по городам грамоты, по которым воеводам следовало объявить жителям, «чтоб о том впредь между рускими людьми и литовским полоном ссоры и вражды не было и впрямь бы тому верили, что отдача пашенному полону бес крепости вечного миру преж времяни не будет». Отказ неслужилому полону в возврате на родину объяснялся тем, что эти люди рассматривались как замена «крымскому многому плену из Великие Росии в прошлые лета с помогательства королевству Полскому»¹³, т.е. в качестве компенсации за людские потери России в ходе русско-польской войны, понесенные ею в результате набегов крымских татар – союзников Речи Посполитой.

После заключения Андрусовского перемирия русское правительство стремилось избегать действий, недружественных по отношению к Речи Посполитой и противных духу мира и планируемого А.Л. Ординым-Нащокиным союза с ней. Одним из проявлений этого курса стал запрет принимать выходцев «из-за литовского рубежа». Так, псковским воеводам было указано говорить шляхте, которая будет приезжать на царскую службу, что до грядущего польского посольства (уже упоминавшегося посольства Беневского) и заключения с ним специального договора для таких случаев «приимать их не мочно». Если в Пскове «есть какая выезжая шляхта» (т.е. уже принятая в русское подданство), то ей следовало «по сродству и по знакомству шляхте приезжим или которые захотят из Литвы ехать, ведом чини[ть], чтоб они дожидали в приездех своих подтвержения»¹⁴. Нужно заметить, что такие несвоевременные выезды доставляли неудобства не только для совершавших напрасные путешествия шляхтичей, но и для русской пограничной администрации. Если воеводы вопреки запрету принимали такую «выезжую шляхту»и назначали ей временное содержание («поденный корм»), то истраченные на это казенные деньги взыскивались с дьяков и подьячих съезжих изб «за то, что они нашего, великого государя, указу не остерегли»¹⁵. Согласно сведениям, приводимым Л.С. Абецедарским, в последующие годы миграция населения из Литвы в Россию происходила довольно активно [1. С. 212–213, 224 сл.], а значит, запрет на нее (оставшийся этому исследователю неизвестным) был снят, однако точный момент его отмены неизвестен.

Еще одним миграционным процессом после заключения Андрусовского договора стало перемещение населенияиз литовско-русского приграничья в обе стороны через рубеж. При этом сама граница, хотя и определенная договором юридически, оставалась физически не демаркированной и продолжала находиться в таком состоянии вплоть до разделов Польши. Добровольное и принудительное перемещение населения через эту непроложенную границу в XVIII в. изучено Е.В. Акельевым и А.В. Горностаевым [9], однако существовавшие в послепетровское время коллизии начали формироваться именно в период Андрусовского перемирия. Прежде всего здесь следует обратить внимание на бегство помещичьих крестьян и на их насильственное возвращение землевладельцами ВКЛ.

Хотя информация о переселениях за границу стекалась в Разрядный приказ, она отразилась и в изученных нами документах Посольского приказа, который также должен был заниматься этими вопросами. Сохранились данные о следующих случаях. 1. За годы войны некоторые крестьяне из Смоленского уезда переселились за рубеж, а из более западных поветов – в Смоленский уезд; бывшие господа тех и других крестьян подают иски об их возврате. 2. «Многие» крестьяне с семьями и имуществом бегут из Смоленского уезда «в литовскую сторону», а для предотвращения этого по рубежу поставлены заставы¹⁶. 3. На Луках Великих у многих помещиков и вотчинников крестьяне с семьями и имуществом убегают за литовский рубеж, а потом возвращаются оттуда «тайным обычаем» для грабежа¹⁷. 4. Осенью или в начале зимы 1667 г. дворяне и дети боярские Лук Великих подали челобитную, в которой жаловались на то, что шляхта и казаки из Озерищ, Усвята, Полоцка и Витебска отрядами по нескольку десятков человек приезжают и вывозят крестьян из их поместий, сопровождая это всяческими насилиями и грабежами. Аналогичная ситуация складывалась и в Торопце. Разряд доложил об этом царю, и тот повелел передать дело в ведение Посольского приказа¹⁸. А.Л. Ордин-Нащокин отнесся со всей серьезностью к обнаружившимся нарушениям только что заключенного им мирного договора и постановил поднять вопрос о нападениях и вывозе крестьян через границу на переговорах в Варшаве, на которые собирались русские посланники. Соответствующие инструкции были внесены в их наказ: они должны были потребовать, чтобы король приказал пограничным урядникам пресекать подобные правонарушения¹⁹.

*** Порядок выдачи пленных, имевших право на возвращение, был следующим. Постоянно шла отправка репатриантов небольшими партиями в сопровождении русских приставов на рубеж, где их отдавали под расписку «приказным людям» Речи Посполитой. Иногда, впрочем, пленников с польской стороны никто не встречал, и бывшие «вязни» разъезжались по домам прямо от границы, оставляя приставов без расписок о приеме пленных²⁰. Большую работу по приему пленных вело в Москве посольство Беневского в сотрудничестве с Посольским и Полоняничным приказами. Люди «польской и литовской породы» приходили к послам, а если их служилый статус вызывал вопросы, в приказах проводилось дополнительное расследование²¹.

Рассмотрим более подробно историю одного из шляхтичей, отпущенных с посольством Беневского. Она интересна тем, что содержит в себе ряд правовых коллизий, каждая из которых не была уникальной, но сочетание которых делает ее в высшей степени своеобразной²².

Шляхтич Виленского воеводства Клечковский в 1655 г., во время государева похода на Вильну, был взят в плен солдатами Сторожевого полка, которые отдали его своему воеводе боярину князю Борису Александровичу Репнину. Репнин взял его в свое домохозяйство и велел крестить в православие, причем он получил имя Остафий и отчество Алексеевич (видимо, по крестному отцу, как тогда было принято; его католическое имя документы не сообщают), «и с тех мест жил он во дворе у боярина [...] тринадцать лет». К концу этого срока шляхтич занимал при Репнине достаточно заметную должность: «ему приказано было в казне». Возможно, изменение его статуса было обусловлено принадлежностью к западной культуре и образованности; по крайней мере, для периода русско-польской войны известны случаи, когда пленные играли именно такую роль в домах знатных людей. Так, сына А.Л. Ордина-Нащокина Воина обучали «польские полоняники» [4. С. 59], а во дворе боярина Г.С. Черкасского жил органист С. Рункевич, бежавший в 1668 г., как предполагали, к Смоленску и литовскому рубежу²³.

В Москве в Новодевичьем монастыре, по его сообщению, жили мать и сестра Клечковского. Употребление им слова «пострижены» может говорить о том, что они стали монахинями уже в Москве, а не в Оршанском Кутеинском монастыре, откуда приехали²⁴. Сам шляхтич также в какой-то момент изъявлял желание и бил челом Репнину о позволении постричься в монастырь, но получил отказ. Когда в Москву прибыло посольство Беневского, Клечковский «с боярского двора сшел и по указу великого государя и по посольскому договору с Москвы отпущен был с ними, послы, в литовскую сторону». Впоследствии Б.А. Репнин обвинил Клечковского в том, что тот ушел, ограбив его, сам же шляхтич это отрицал.

Вернувшись в Литву к родным братьям «и к иным сродникам», шляхтич не смог там прижиться. Сам он выдвинул на первый план конфессиональные мотивы: его будто бы стали «неволить по-прежнему к римской вере», т.е. принуждать к обратному переходу в католичество, он же хотел остаться в православии; это, впрочем, не исключает и других причин: политических, имущественных разногласий и тому подобного. В любом случае, Клечковский принял решение вернуться в Россию на царскую службу, воспользовавшись удачной оказией – русским посольством во главе с думным дворянином Б.И. Ординым-Нащокиным, проезжавшим через Вильну. Если бы он поехал самостоятельно, его, скорее всего, остановили и выслали бы обратно: именно такие указания получали пограничные воеводы после 1667 г. относительно выезжей шляхты.

В Москве наш герой остановился у Б.И. Нащокина, тот же сообщил о его «выезде» царю. Узнал о возвращении своего бывшего холопа и Б.А. Репнин. По его приказу один из слуг, тоже из литовских пленных, приходил к нему и говорил, «чтоб он, Осташко, не опасаясь ничего, пришел к нему, боярину, челом ударить», «а боярин-де [...] пожалует его, простит, а буде он, Остафей, не смеет, и он бы бил челом боярина [...] отцу духовному или думному дворянину Богдану Ивановичу²⁵, чтоб он изволил [...] ко князю Борису Александровичу приехать и за него побить челом». Кроме того, Репнин просил Б.И. Ордина-Нащокина, у которого остановился Остафий, чтобы последнего прислали к нему, «а он-де, боярин, оскорбить его не велит».

Поддавшись на эти уговоры и получив одобрение Б.И. Ордина-Нащокина, Клечковский отправился к Б.А. Репнину вечером 23 февраля 1668 г., был им задержан и отдан в Посольский приказ. Появление бывшего слуги и его арест источники излагают в нескольких версиях. Согласно Б.А. Репнину, «тот мой беглой человеченко пришел ко мне на дворишко мой и вшел в хоромишка мои, где я спал, тайно, никто его дворовые мои люди не видали, а не обослався ни с кем, знатно, что некаким воровским умыслом».

Слуга Репнина Данило Рынейский, который ходил к Клечковскому звать его обратно, сообщил следующее: «И после того пришел он, Остафей, на двор к боярину князю Борису Александровичю один, а его, Данилкова, была в то время на дворе сторожа, и сшелся он, Остафей, с ним, Данилком, в боярских сенях, и из сеней пошел он, Остафей, к боярским хоромам один, а он, Данилко, с ним не ходил, а остался в сенях».

Подробнее всего изложил дело сам О.А. Клечковский: «И он, Осташка, с ведома думного дворянина Богдана Ивановича к боярину ко князю Борису Александровичю на двор его в час ночи пришел, и сторож его на двор пустил. И как он, Осташка, вшел на сени, и в сенях сидел с ним тот боярский человек, который по него ходил, и с тем человеком он, Осташка, пришел к тем хоромам, где живет боярин [...] и у дверей постукались, и к ним вышел от боярина жилец, и он, Осташка, говорил ему, чтоб он доложил боярина. А как жилец доложил, и боярин [...] велел ему к себе в хоромы идти, и он, Осташко, перед боярина пришел и боярину бил челом, чтоб он его пожаловал, изволил простить в том, что от него с двора при послах сшел не сказав. И боярин на него учал быть кручиноват и послал его с жильцами на конюшню и велел ему на шею положить большую чепь, а на ноги железы, и на конюшне был окован и по се время».

Очевидно, что показания Клечковского и Данилы Рынейского опровергают заявления князя Репнина о тайном проникновении и возможном злом умысле «человеченка». Замечу, что в расспросных речах человек Репнина Данило Рынейский утверждал, что приходил навещать нашего шляхтича и звал его к Репнину по собственной инициативе. Это вызывает большие сомнения. У самого Клечковского сложилось впечатление о том, что его товарищ по плену действовал по поручению боярина. Если бы это было не так, то ему и не было резона приходить к боярину, когда почва для принесения извинений еще не была подготовлена. Думается, Репнин дал Клечковскому через своего служителя определенные заверения; кроме того, визит шляхтича к боярину был санкционирован и Богданом Ординым-Нащокиным, который, возможно, тоже вынес из бесед с Репниным при царском дворе какие-то благоприятные для своего протеже впечатления. Из этих обстоятельств складывается ощущение, что боярин Репнин держал гнев на беглого слугу, и поэтому решил изобразить ласку и прощение, чтобы заманить его к себе на расправу. Наш шляхтич квалифицировал это однозначно: князь хотел его «по-прежнему к себе в холопство взять». Косвенным подтверждением недобрых чувств боярина к беглому слуге может служить сформулированное в челобитной Репнина требование «в воровском умысле расспросить и пытать» Клечковского: обычно в формуляре подобных прошений было совершенно не обязательно побуждать государство к пытке подозреваемого, органы власти принимали решение о необходимости тех или иных процедур самостоятельно в ходе расследования. Если князь Репнин, несмотря на это, счел нужным специально указать на желательность пытки Остафия Клечковского, то, очевидно, он был настроен к нему весьма враждебно.

«Снес» ли шляхтич при уходе «многую боярскую казну», как утверждал Б.А. Репнин? Сам он это отрицал и весьма разумным выглядит его довод в собственную защиту: «А что б, государь, я ведал за собою какое воровство, и я бы к тебе, великому государю, с своей стороны и не ехал». Следует думать, что Клечковский ушел от господина не с пустыми руками. За годы службы на ответственной должности в боярском хозяйстве (напомним, Остафий отвечал за какие-то финансы или имущество князя) он, скорее всего, скопил некоторые пожитки, которые и мог забрать с собой. Какая-то «рухлядишка» была у него перед отпуском за границу конфискована по требованию бывшего хозяина и «взята в Земский приказ». Однако поскольку Клечковский находился у боярина в холопстве, тот, по всей видимости, рассматривал личное имущество слуги как свою собственность. Схожий конфликт возник и при освобождении пленного барабанщика, служившего кн. К.О. Щербатову. Щербатов утверждал, что слуга ограбил его, а сам барабанщик настаивал, что «ничего не снес, только свои два кафтанишка»²⁶. С точки зрения государства, правда находилась скорее на стороне слуг. В разбиравшемся выше указе 5 марта 1667 г. подчеркивалось, что тех пленных, кто имеет право на возвращение на родину, нужно освобождать не только вместе с семьей, но и «с животы», т.е., по-видимому, с имуществом, находившимся в их непосредственном распоряжении²⁷. Следуя букве этого указа, ни барабанщик Олехновский, ни шляхтич Клечковский не должны были считаться грабителями. Видимо, именно поэтому суд Посольского приказа даже не стал рассматривать вопроса о якобы снесенных «животишках».

Арестованный в конце февраля 1668 г., наш герой сидел под стражей в Посольском приказе более двух месяцев. Однако 8 мая Клечковский сумел подать челобитную, где не просто защищался от обвинений бывшего хозяина, а еще и перешел в наступление. Шляхтич подчеркивал, что выехал в Россию служить царю. Все обвинения Репнина, в том числе в бегстве из холопства он отвергал на том основании, что «отпущен был в свою сторону» по государеву указу, т.е. правомерно, как оно в действительности и было, ибо его случай полностью подходил под соответствующие определения Андрусовского перемирия. Всеми этими обвинениями, писал Клечковский, боярин «клепал [его] напрасно, хотя [его] вконец погубить». В заключение шляхтич просил не верить «боярскому поклепному напрасному челобитью» и учинить «в той своей напрасной беде государев милостивый указ», т.е. вынести решение по делу.

И уже 14 мая результаты следствия были доложены царю, который наложил следующую резолюцию: «Государь пожаловал, велел ему дать воля и отослать в Розряд». Это значило, что его приняли на царскую службу, естественно, освободив от всех обвинений. Если до этого в судьбе Остафия Клечковского принимал участие думный дворянин Б.И. Ордин-Нащокин, то на сей раз доклад царю делал, очевидно, глава Посольского приказа боярин А.Л. Ордин-Нащокин. Надо думать, что весь этот клан покровительствовал выезжему шляхтичу. Такое заступничество делало маловероятным его повторное похолопление, которого, возможно, добивался Репнин. Можно предположить, что князь решил воспользоваться легитимной возможностью выместить на Клечковском гнев и с этой целью заманил его к себе, отругал и велел посадить на цепь и в колодки. Кроме того, он обвинил вечернего гостя в краже и в разбойном умысле, обеспечив тому по меньшей мере изрядную нервотрепку. Следствие, впрочем, не встало на сторону боярина. Трудно сказать, что сыграло тут свою роль: недоверие к показаниям зависимых людей, которые могли искажать истину в пользу хозяина, или заступничество Ордина-Нащокина, в ведомстве которого разбиралось дело. К сожалению, о взаимоотношениях внутри боярской думы в это время известно очень мало, поэтому нельзя судить, есть ли в принятом решении след каких-то трений между Ординым-Нащокиным и Репниным в борьбе за власть и политический курс. Решение по делу было вынесено в соответствии с существующим правом. Вполне возможно, что поддержание законности, по крайней мере, в кругу царского двора и центральных приказов обладало более высокой ценностью, чем интересы высокопоставленного царедворца.