Полтавская победа стала определенным водоразделом в отношениях России с Сандомирской конфедерацией. С одной стороны, она обусловила скорую победу сандомирян в противостоянии с прошведской Варшавской конфедерацией и Станиславом Лещинским, с другой сделала реальной перспективу усиления российского влияния в Польше, в том числе в сфере взаимоотношений королевского двора (король Август II вернулся в страну вскоре после Полтавы) и самих сандомирских конфедератов, что не могло восприниматься ими безусловно положительно.

В ходе начавшегося кризиса и распада лагеря сторонников Лещинского для польного литовского гетмана и жмудского старосты Г. Огинского одной из основных задач стало недопущение объявление царской амнистии Сапегам на мягких условиях, что могло ослабить его собственное положение. На этой почве усилились разногласия Огинского с А. Сенявским, который искал компромисса с Сапегами. Жмудский староста, соответственно, пытался ослабить позиции коронного гетмана и лидера Сандомирской конфедерации при царском дворе.

Поздравляя русского царя 25 (14) июля 1709 г. с победой под Полтавой, Огинский в тоже время напомнил, что обещанных в мае на войско Речи Посполитой (которое страдает от отсутствия хиберны¹, обмундирования и нормального расквартирования) денег «nie widać lubo już następuje sierpień» («не видно, хотя уже наступает август») и просил выслать средства с царским комиссаром, треть из которых должна была быть отдана его литовским отрядам и «дивизии» Л. Потея, а две трети коронным войскам. Cтремясь развеять сомнения царского правительства касательно боеспособности его войск, Огинский всяческий доказывал полезность своих соединений, особенно в прошедшей зимне-весенней кампании, уверял, что если Петр I сам прибудет в Литву, чего якобы «усиленно желают» верная Августу II шляхта и военные, численность отрядов Огинского немедленно возрастет даже по сравнению с нынешним количеством, когда жмудский староста активно пытался вербовать в свои ряды новых людей. «Możesz wcarska mść poufale wierzać jako własnym swoim nacjonalnym wojskowym, tym, co się ze mną zaciągną» («Можешь, ваше царское величество, совершенно верить, также как в войска из своего народа, в те, что со мною будут»), – уверял гетман.

Жмудский староста вновь просил об освобождении из-под ареста А.Ф. Гейна и М. Княжевича, а также об обмене части захваченных шведских пленных на дочерей Огинского, офицеров и солдат его войска, которые «jęczą dotąd w Sztokolmie» («стонут до сих пор в Стокгольме»). Это дополнительно бы повысило авторитет жмудского старосты в Литве, в том числе и среди его противников, полагал Огинский. Из письма же следует, что к Огинскому до сих пор не вернулся Т. Ленкевич. Обеспокоенный староста жмудский выслал вслед за ним одного за другим посланцев Черского и Ясинского, последний из которых и привез указанное письмо².

Теофил Ленкевич, отпущенный из царского лагеря в мае, вновь был послан Огинским к царским «министрам» (Г.И. Головкину и П.П. Шафирову) вместе с посольством Речи Посполитой, добивавшимся освобождения из русского плена ряда польских и литовских шляхтичей и иных лиц³. Ленкевич подал «пункты», переведенные 8 (19) июня (перевод не найден). В них Огинский уже традиционно просил об указе, чтобы третья часть царских субсидий была отдана литовскому войску, чтобы русскому генерал-фельдмаршалу Г. Гольцу было дано распоряжение срочно выступить на шведского генерала Э. Крассау и Станислава Лещинского, чтобы самому жмудскому старосте было предоставлено пять «региментов» русского войска либо 4 тыс. драгун для марша в Литву. Наконец жмудский староста просил о царской «ласке» (пенсии) для своего двоюродного брата, витебского каштеляна Марциана Михала Огинского, мозырского старосты М. Халецкого, которые, якобы, пожертвовав всем достоянием, служат союзным интересам вместе с ним, а также об отправке Гейна на суд к Гольцу и освобождении Грабовского, который отослан в Санкт-Петербург (за последнего он уже хлопотал ранее).

Стоит отметить, что Ленкевич подал также приватное прошение с просьбой об освобождении от почтовой, подводной, провиантской и других повинностей литовских имений М. Халецкого (Хальч, Кузьминичи, Жлобин, Мозырь, Опекщичи, Кощчицы, Якимовичи), некоего Рудомины, старосты радуньского (Камень), а также его собственных маетностей (Прудок, Захожаны, Секирица) и имений родственника Александра Ленкевича, стольника ковенского (Хомички, Моисеевка, Кочище)⁴.

В июне-июле отношения между Огинским и Сенявским еще больше обострились. Я. Вишневецкий отметил в хронике, что Сенявский весной пытался добиться примирения Огинского и бобруйского старосты Я.К. Сапеги, и жмудский староста якобы даже уже готов был к переговорам, однако его отговорили приближенные и родственники («domowi»). Огинский не принял посредничество Сенявского, при том, что супруга коронного гетмана, Эльжбета Сенявская, уже дала слово Сапеге, что сохранит при нем булаву польного гетмана, если он признает Огинского великим гетманом. Сам Огинский при этом начал переговоры с братьями М.С. и Я. Вишневецкими, предлагая Михалу Сервацию булаву польного гетмана при условии, что ему достанется большая булава (об этом он в общих чертах информировал царя). Некое предварительное соглашение было достигнуто: оба должны были именоваться великими гетманами до решения сейма. Сапега, в свою очередь, сначала вроде удовлетворился предложением Сенявской, однако затем, по уговору литовского подканцлера С.А. Щуки (действовавшего по поручению Лещинского) таки открыл военные действия против жмудского старосты, разбив того под Ляховцами. Это вызывало ярость Огинского по отношению к Сенявскому, которого он считал подстрекателем указанного похода. Более того, как отметил Я. Вишневецкий, Сенявский в апреле дал знать Сапеге о направлении движения отрядов Огинского, однако тот, «instynktem jakimsi, czyli to zrozumiał, odmienił gościniec» («каким-то инстинктом видимо почуял это и изменил дорогу»), поменявшись маршрутами с Гольцом, что спасло его от очередного разгрома (под Ледуховым). В результате Огинский «jawnie i Sapiehów, i Sieniawskiego publicznie lajał» («явно и Сапег, и Сенявского публично лаял») [6. S. 8]⁵.

В дело опять вступила Сенявская, которая в письме Петру I от 3 июля (22 июня) обещала примирить своего мужа с Огинским ради союзнических интересов, несмотря на то, что последний «cudowne rzeczy robi» («дивные дела чинит»), которые ему не следует спускать. Сразу следом Сенявская написала, что русской стороне не стоит принимать в свое войско тех офицеров, которые разгневают гетмана и тем, как представляется, намекала царю, что не следует прислушиваться к партикулярным жалобам Огинского на признанного лидера конфедерации Сенявского. Пани Эльжбета подчеркнула, что не в интересах царя, чтобы пара коней, впряженных в один воз, начала кусать друг друга и сломала его, не доставив груз в пункт назначения⁶.

Основным ядром раздора между Сенявским и Огинским стало взаимодействие с корпусом Гольца. Каждый стремился оказать на русского генерала влияние, что вело к негативным последствиям для действий союзных войск в целом. Как уже отмечалось, жмудский староста открыто возбуждал в Гольце недоверие к коронным гетманам, которое, как можно предположить, дало определенные плоды. Еще в мае русский генерал остановил свои войска под предлогом отсутствия провианта и соответствующего царского указа, не желая двигаться дальше на запад против Лещинского и Крассау [4. S. 79–80]⁷. В начале июня Гольц в письме царю оправдывал медлительность тем, что Сенявский запрещает собирать провиант, утверждая, что коронный гетман «царского величества […] спомочные войска недопущением провианта ищет разорити (ибо такой силной сукурс ему никогда люб не был)»⁸. 6 июля (25 июня) 1709 г. Сенявский направил Петру I обширное письмо, почти целиком посвященное критике Гольца. Русский генерал якобы намеренно замедлял движение своего корпуса, подвергая опасности отряды З. Рыбинского и Л. Потея, которые шли на соединение с Сенявским и которым Крассау, стоящий под Щучином (недалеко от Гродно), мог перерезать дорогу. Сенявский предлагал Гольцу атаковать шведов, пока к ним не подошло ожидаемое подкрепление из шести региментов пехоты (7 тыс. человек), однако тот не только не поддержал этот план под предлогом отсутствия достаточного количества провианта, но и отказался высылать разъезды на разведку. Сенявский настаивал, что для Гольца заготовлено достаточно продовольствия, однако тот собирает его сверх нормы «nie bez krzywdy ludzkiej» («не без обид людям») и еще дополнительно требует выделения ему зимних квартир и «консистенций» (содержания на будущую зиму). Сенявский довольно резко заявил царю, что он, конечно нуждался и совершенно сознательно просил себе русской помощи, без которой сдерживать неприятеля и защищать союзнические интересы было бы тяжело, однако оказалось, что ему еще трудней выносить «фантазии» Гольца, которого невозможно переубедить никакими рациональными аргументами. Сенявский подчеркнул, что сохранение верности России стоило ему расстроенного здоровья и разорения имений жены в Краковском и Сандомирском воеводствах и потому просил Петра I дать Гольцу распоряжение взаимодействовать с ним и прислушиваться к его «здравым советам» касательно организации маршей и маршрутов, как человека, «lepej krajów tych świadomego» («знающего лучше эти края»), а также освободить имения его друзей и союзников от содержания русского корпуса⁹.

Огинский, в свою очередь, рассчитывал на русскую помощь в разгроме Сапеги, внушая Гольцу, что Сенявский этого делать не хочет. Я. Вишневецкий отмечал, что жмудский староста «Gołcza do siebie przylubił i udał Sieniawskiego, jakoby cale był Sapiehów przyjaciel» («добился расположения Гольца и внушил ему, что Сенявский был совершенный приятель Сапегам»), и далее: «Ogiński co mógł, to na Sieniawskiego gadał, nawet i popędliwie, a Gołcz pod [Uchnowem] cały czas strawił» («Огинский как мог Сенявского очернял, в весьма резких выражениях, и Гольц под Ухновым все время простоял»)¹⁰. В письме Петру I от 11 (22) июня Гольц подтвердил, впрочем, что намеревается двинутся в Сандомирское воеводство, чтобы освободить его от сил Крассау, однако сделал важную для Огинского оговорку: марш должен был быть направлен «немного в сторону» к Западному Бугу, чтобы создать угрозу и Сапеге, добившись его отхода в Литву¹¹. 15 (26) июля Гольц сообщил, что Потей и Рыбинский соединились в Щебжешине с Сенявским, который отказался атаковать Сапегу, действуя таким образом вопреки намерениям жмудского старосты. Сам Сенявский в письме царю в тоже время опроверг это заявление, подтвердив отправку войск Потея против Сапеги¹². Последнее решение означало достижение сторонами хрупкого компромисса, когда в середине июля на совете коронных и литовских военачальников с участием Гольца было все же решено, что Г. Огинский и Л. Потей с приданным им «деташаментом» от коронных войск двинутся в Литву на войска Я.К. Сапеги¹³. К этому времени относится любопытное свидетельство Е. Козиньского, клиента Радзивиллов, который сообщил, что при Огинском, после весенней кампании и понесенного поражения находится не более 500 чел., в связи с чем ему очень важно сохранить взаимодействие с русскими войсками, которые обычно двигаются позади его отряда. Это не мешало жмудскому старосте вести себя кичливо, подобно «страшному богатырю», «по-богатырски» усаживаясь на коня в белом жупане, белом же головном уборе и сером контуше по колено¹⁴.

Между тем Э. Сенявская то ли предвидела, то ли знала о намерении Огинского выслать к царскому двору обширную жалобу на ее мужа и как было показано выше старалась заранее сгладить впечатление от нее на царя и его приближенных. Жмудский староста действительно направил в ставку Петра I «Punkta sekretne przed najaśniejszym carem jmścią przed xięcem jmścią Mężykiem, przed Ichmściami Pany ministrami […] dane» («Секретные пункты для наияснейшего царя, перед князем Меншиковым и перед господами министрами […] изложенные»; приложены к письму от 25 (14) июля).

Сенявский, по словам Огинского, не только не прекратил сношений с «противной» стороной и тайные консультации с французской дипломатией, но и перешел к скрытым действиям в поддержку шведов, позволив Крассау и Станиславу Лещинскому набрать рекрутов для пополнения свои отрядов. Показательно выделив войско для борьбы с Я.К. Сапегой, белзский воевода якобы уже приказал отозвать его, фактически дав возможность подъездам противника нападать на отряды Огинского и прикомандированных к нему казаков.

Другие обвинения были более серьезными. Огинский упрекал Сенявского в двурушничестве, а именно в информировании Сапеги в марте о планах жмудского старосты и русского генерала Н. Ифланта, принятых при участии коронного гетмана. Именно Сенявский якобы предложил Огинскому разослать в окрестные места разъезды (что ослабляло костяк сил литовского гетмана), а затем сообщил об этом Сапеге, предложив ему учинить тот неожиданный рейд, который привел к разгрому Огинского под Ляховцами. Огинский выразил недовольство поддержкой царским резидентом при Сенявском, А. Дашковым, коронного гетмана, «a nas szczyrze życzliwych przestrzedz nie chce» («а о нас, искренне преданных, не вспоминает»). Не обвиняя Дашкова в намеренном укрывательстве интриг Сенявского, жмудский староста все же поставил вопрос о степени проницательности, и соответственно компетенции резидента, который, как он считал, повторяет свою же ошибку в бытность резидентом при М. Вишневецком. Тогда Дашков не поверил информации о его намерениях переметнуться на сторону шведов и Станислава Лещинского. «Nie jest to minister cara jmści, ale minister samego jm pana wwdy bełzkiego» («Не министр он его величества царя, но министр самого господина белзкого воеводы»), – писал Огинский о Дашкове.

Жмудский староста полагал, что Сенявский, координируя действия с Гольцем после прихода последнего на Правобережье, намеренно подталкивал русского генерала к постоянным переходам «с места на место», чтобы, во-первых, изнурить войско, а во-вторых не допустить разорения имений сторонников неприятеля и своих клиентов. Сенявский не только отверг предложение Гольца, который был готов самостоятельно действовать против Крассау и Лещинского, идти на войска Я.К. Сапеги, но и пытался убедить генерал-фельдмаршала не трогать последнего и «rekomendował do respektu carskiego» («рекомендовал к царской милости»). Огинский, который должен был более всего опасаться перехода Сапеги на российскую сторону при посредничестве Сенявского, без участия его самого, назвал все подобные попытки не иначе как обманом и фикцией. Все это, полагал жмудский староста, было частью «генерального» замысла Сенявского сохранить и укрепить влияние своих союзников – Сапег в Литве и Любомирских в Короне.

Огинский сетовал, что его несогласие с реализацией этих планов Сенявского, вызвало острую враждебность белзского воеводы, распорядившегося не давать солдатам и офицерам Огинского квартир и провианта, и даже арестовывать их, в результате чего двое офицеров ждмуского старосты (Длуский и Жабка) были брошены в тюрьму.

Сенявский, по мнению Огинского, всячески противился возвращению в Польшу короля Августа, давая соответствующие советы его сторонникам, а также намеренно препятствуя установлению прямых коммуникаций сандомирян с королевским двором: «passu do króla Jmści otworzyć nie chce» («пути до короля его милости отворить не желает»). Причиной этого было желание коронного гетмана, во-первых, короновать «королевича» (Константина Собеского¹⁵), а во-вторых, сохранить собственное независимое положение, укрепившееся во времена фактического бескоролевья в том числе и за счет принятия на себя части монарших функций, особенно касавшихся сбора налогов, которые Сенявский расходовал на свои личные нужды. Коронный гетман никак не заботится о вспомогательном корпусе Гольца, затягивая военные действия в ожидании прихода саксонских войск, чтобы именно с ними, минимизируя участие русских, идти против шведов в Померанию.

В связи с вышеуказанным Огинский считал, что ему просто необходим отдельный царский «суккурс» в Литве, чтобы «оторвать» войско от Я.К. Сапеги и удержать «in homagium» («в послушании») королю Августу воеводства и поветы великого княжества. С другой стороны, необходимо дополнительно усилить корпус Гольца, что дало бы ему возможность «awansować powoli» («постепенно продвигаться») в направлении Померании.

Огинский жаловался на разорение своих имений в Литве, опустошение которых неприятелем предопределило невозможность собрать с них доходы в ближайшие три года, испрашивая в связи с этим разрешение получать часть натуральных податей «на жену и детей» с российских земель, расположенных на границе с Литвой, таких как, например, Любеч.

Ясинский, который повез письмо и «пункты» Огинского, должен был в очередной раз наставать на выплате денег литовскому войску, которое ждмудский староста, по его словам, содержал на собственные средства и на деньги (несколько тыс. рублей), занятые у Гольца. Теперь Огинский уже открыто заявил, что литовскому войску нужно выдать обещанные субсидии немедленно, коронному же только по прибытии в Польшу Августа. Ходатайствуя об освобождении Гейна, Огинский теперь даже в его аресте видел подстрекательство Сенявского, открыто называя белзского воеводу «предателем» ¹⁶.

Петр, благодаря Огинского за «приветствование и поздравление» по поводу победы над шведами, пожелал и гетману «единогласно опровергнуть» силы противника в Речи Посполитой. Здесь же царь упоминул указанное выше секретное послание Огинского, на которое гетману должен был дать ответ возвращающийся к нему Ясинский¹⁷. Однако ответ, раскрывающий реакцию русского правительства на откровения жмудского старосты, остается пока неизвестным – в архивных делах его обнаружить не удалось.

Тесное взаимодействие Огинского с Гольцом по-прежнему вызывало недовольство коронных гетманов. В августе польный коронный гетман С. Жевуский язвительно отметил, что жмудский староста больше помогает Гольцу, нежели коронному войску, содействуя русскому военачальнику в сборе провианта в польских воеводствах [8. S. 606]. Один из корреспондентов подканцлера Щуки сообщил ему из лагеря коронного гетмана 15 (4) августа, что рознь между Огинским и Сенявским до сих пор не утихла¹⁸.

25 августа Г.А. Огинский встретил прибывшего в Польшу Петра Великого в трех милях от Люблина ¹⁹. Как написал один из корреспондентов Щуки 16 (5) сентября, Огинский, обоз которого располагался в прилегающему к Люблину местечке Глуск, устроил в связи с приездом царя торжественное построение своих отрядов, которые встретили монарха троекратным залпом. После свидания с Петром I Огинский рассчитывал двинуться в Литву²⁰. Непосредственная коммуникация с царем давала ему возможность более решительно добиваться не только жесткого курса в отношении Сапег, но и закрепления за собой булавы великого гетмана литовского, которая была его вожделенной целью все эти годы. Жмудский староста понимал, что после возвращения в Речь Посполитую Августа II раздача вакантных должностей будет обязательно проходить с учетом мнения Петра I, который не допустит передачи их магнатам, неприязненно настроенных к русскому двору. Уже в начале сентября 1709 г. Петр I издал в Люблине универсал к Речи Посполитой, в котором призывал сторонников шведов и Лещинского перейти на сторону Сандомирской конфедерации, в Короне – под команду Сенявского, в Литве – под команду гетмана Огинского²¹, показывая тем самым, что жмудский староста остается главным союзником России в Литве.

Однако уже 20 (9) сентября другой корреспондент Щуки доносил, что в страхе ожидает приближающуюся «дивизию» Огинского, которая находится в Любартове (26 км на север от Люблина) и собирается, соединившись с несколькими русскими полками, идти на Брест, чтобы разбить Сапегу, при этом сам ее предводитель лежит больной в Люблине²², поскольку его «свалила чахотка»²³. Резкое ухудшение здоровья было предвестником надвигающейся скорой кончины жмудского старосты. Петр Великий даже распорядился прислать к нему доктора, о повторном приезде которого на несколько дней Огинский просил в одном из писем.

Встреча и переговоры с царем не принесли Огинскому желаемого результата. Войско гетмана так и не получило обещанных субсидий. «Nadzieje moje i nadzieje wojska życzliwego deklaracją po kolkakrotną stwierdzonę dla czego się zawiodły?» («Почему же обманулись надежды мои и войска дружественного, декларацией несколько раз подтвержденные»), – риторически вопрошал он царя 16 (5) сентября. Особенно чувствительным ударом для жмудского старосты стало то, что деньги были даны коронным войскам Сенявского. «Nie trzeba większej kary jako ta jest, kiedy wojsko insze odebrało, co służyło według upodobania swego, nigdy nie myśliło o całości interessu i honorze waszej carskiej mści, akkomodację, a życzliwe nic nie bierze. Nigdym się tego nie spodziewał, który moje własne, domu mego speranse położył z bracią i z kolligatami na fundamencie łaski waszej carskiej mści» («Не надобно большего наказания, нежели то, когда содержание получило другое войско, что служило по своей прихоти и никогда не думало о целости союзных интересов и чести вашего царского величества, а дружественное вам осталось ни с чем. Никак я не ожидал такого исхода, когда надежды свои, дома своего, друзей и союзников своих отдал я на милость вашего царского величества»), – c горечью писал Огинский. В надежде получить обещанное от лица войска к царю отправился племянник жмудского старосты, М. Халецкий ²⁴. При этом формирования Сенявского получили царский «миллион» (100 тыс. руб. или 1 млн злотых) еще в июне²⁵. Причины и мотивы, по которым царское правительство решило не выдавать обещанную треть из данной суммы Огинскому, остаются неясными. Возможно сыграла свою роль небольшая численность его войск и их низкая боеспособность.

Другим вопросом, не менее волновавшим Огинского, были начавшиеся еще в августе переговоры с Я.К. Сапегой о переходе на царскую сторону. Жмудскому старосте было чего опасаться, и не зря он не уставал трубить, что декларациям Сапеги в отношении царского двора нельзя верить. Последний еще 10 августа (30 июля) 1709 г. обратился с соответствующим предложением к одному из русских военачальников, Б.П. Шереметеву. Главным среди условий Сапеги было, помимо амнистии, сохранение за ним гетманской булавы. Петр первоначально, не без влияния Сенявского, готов был пойти на это [6. S. 9]²⁶. По другим данным, Я.К. Сапега, узнав об открывшейся последней стадии чахотки у Огинского и надеясь на его скорую смерть, «nakłonił się ad unionem» («склонился к соглашению») и начал переговоры с князем А.Д. Меншиковым, надеясь получить санкцию русской стороны на обладание великой булавой²⁷. Все это не могло не вызвать тревоги и даже паники у Огинского, который мог лишиться одной из самых своих вожделенных целей.

7 сентября (27 августа) Огинский по просьбе царского правительства издал универсал дворянству и жителям Курляндии с призывом поддержать борьбу литовских республиканцев и их русского союзника против шведов, так, как они якобы делали это когда-то под водительством славного военачальника начала XVII в. гетмана Я.К. Ходкевича. Огинский призвал оказывать всяческое сопротивление попыткам шведов собирать провиант и денежные подати, обещая скоро выступить в поход для «освобождения» Курляндии ²⁸. Через два дня появился аналогичный универсал к литовской шляхте, призвавшей ее браться за оружие против шведов и особенно Я.К. Сапеги (который обвинялся в многочисленных грабежах и насилиях, попрании прав и вольностей Речи Посполитой, присвоении многомиллионных собранных им от имени республики налогов и т.д.), оказывая всяческое содействие союзным войскам Б.П. Шереметева ²⁹. Возбуждая литовскую шляхту против Сапеги и его отрядов, жмудский староста, несомненно, старался затруднить примирение своего соперника с царским двором.

Особых результатов, это, правда, не дало. Уже 22 (11) сентября Огинский сообщил царю о приведенных к нему языках – солдатах сапежинской «дивизии», которые сообщили о данном Сапегой приказе прекратить любые враждебные действия в отношении царских войск. С этим объявлением бобруйский староста послал к царю двух освобожденных им из плена русских драгун. Огинский просил царя не торопиться «прощать» Сапегу, полагая, что объявленное им перемирие может не распространяться на подчиненные жмудскому старосте отряды³⁰. Петр вряд ли внял этим убеждениям, поскольку уже на следующий день после отправки письма Огинского, т.е. 12 (23) сентября, Сапеге была объявлена амнистия. Одним из ее условий была передача войска под команду жмудского старосты ³¹. Последний, тем не менее продолжал убеждать царя не верить любым клятвам и торжественным обещаниям Сапеги, который забудет о них, как только получит великую булаву, и просил придерживаться данных ему ранее обещаний.

Между тем команду над своим войском хворавший Огинский передал литовскому стражнику К. Заранку, который продолжал следить за передвижением сапежинских «фурвахтов» (дозорных отрядов) и самого бобруйского старосты в районе Бреста и Славатыче. 24 (13) сентября жмудский староста писал Петру I, что готов, в соответствии с его пожеланием, дать своим отрядам приказ двигаться в Литву, однако не имеет вестей от русского бригадира А.Г. Чернцова, который должен был быть прикомандирован к Огинскому. Он просил о направлении ему указа о соединении сил и ускорении марша, особенно в свете только что полученного известия о выступлении Сапеги «kommunikiem» (то есть налегке, без обоза) из Бреста в направлении Люблина³².

Получив информацию о скором прибытии в Польшу короля Августа II, Огинский выслал к нему двоих сыновей, Яна и Казимежа Марциана, а также племянника М. Халецкого и некоего Струтинского как послов от литовского войска под своей командой. Одновременно он просил царя, «abyś we wszelkich domu mego interessach i rekursach u króla jm powagą majestatu swego dopomódz raczył, mając zawsze to w celu, żeby nieprzyjaciel spólny domu mego i majestatu waszej carskiej mści nie brał góry i nie wzmagał się na urąganie nasze» («чтобы во всех интересах и нуждах моего дома у короля, его милости, достоинством и влиянием вашего царского величества изволил содействие оказать, помня о том, чтобы неприятель общий моего дома и вашего царского величества не одержал верх и не усилился на поношение нам») ³³. Это коротенькое и последнее письмо монарху от 8 октября (27 сентября) 1709 г. из Люблина явилось своего рода политическим завещанием Огинского: 17 (6) октября, он умер. Спустя три дня, еще не зная видимо о его смерти, король Август II издал привилей Огинскому на великое гетманство литовское, который жмудскому старосте не суждено было получить [8. S. 606]³⁴.

Гетманом литовским при царской поддержке стал Людвик Потей [4. S. 91]³⁵. Он не был так активен в корреспонденции с царским двором, как Огинский. За первую половину 1709 г. сохранилось лишь одно его письмо к царским министрам от 12 марта (русский перевод датирован 2 марта) из-под Тарнова. Потей сообщил, что после победы под Конецполем и кампании в Великой Польше он прибыл в лагерь коронного гетмана Сенявского, где получил два письма от Головкина и Шафирова с информацией об успехах царских войск. Он подтвердил свою верность союзу с Россией и благодарил за оказанную ему царскую милость (видимо, имелось в виду жалованье). В отдельной цедуле Потей сообщил о получении в лагере сандомирян писем от князей Вишневецких, которые, «chcąc powrócić z swojemi ludźmi, jakoż już kilkanaście chorągwi przysłali, tilko, że się sami obawiają że urazili cara Jeomści» («желая возвратитися с людми своими к нам и уж несколко хоругви прислали, сами же, опасаяся гневу царского величества, притти не дерзают»). В связи с этим Потей просил царское правительство объявить амнистию князья Михалу и Янушу Вишневецким и как можно скорее прислать соответствующий манифест Петра I ему или резиденту Дашкову, предупреждая, что о том же к министрам будет писать коронный мечник С. Денгоф³⁶. Царь Петр откликнулся на это приглашение, издав 7 (18) апреля 1709 г. указ об амнистии Вишневецких, который был отправлен А. Дашкову. Указ этот, впрочем, так и не был обнародован, а в дальнейшем, несмотря на посредничество Потея, переговоры между князьями Вишневецкими и царским двором окончились неудачно и не привели к примирению³⁷.

Как уже отмечалось, в апреле 1709 г. царское правительство выплатило Потею пенсию в 5 тыс. руб., а после поражения Сапеги при Ледухове (в мае) Л. Потей и Я.З. Рыбиньский преследовали остатки его войск³⁸. 23 (12) июля из Щебжешина (Хелмская земля) Потей отправил царю поздравления с победой под Полтавой: «Cały świat teraz na oko obaczyć może, jako ten, który potentes deprimit et superibos detrudit w walecznej ręce waszej carskiej mści, i jego nieokreślonej odwadze pokazał moc swoją, zepchnąwszy na kark hardego nieprzyjaciela z dumnej jego imprezy. Co gdy nas dochodzi, przy rozweselonych sercach Bogu zastempów dziękując, waszej carskiej mści z niewypowiedzianym applauzem, na które się tylko życzliwi zdobyć możemy, winszujemy tej otrzymanej wiktoriej, życząc uprzejmie, aby i ta lubo tak sławna, a prawie nie ograniczona nie była jeszcze, z tym wszystkim terminująca niezamierzonych tryumfów waszej carskiej mści dalszych. Sam czas przemijający i wieki potomne niech nie ograniczają sławę waszej carskiej mści, ale tylko tryumfalne gotując laury najaśniesze waszej carskiej mści koronują skronie»³⁹ («Весь мир теперь может увидеть собственными глазами, как тот, который сильных уничтожал и превосходящих повергал, оказался в доблестных руках вашего царского величества, неудержимой отваге которого вы противопоставили свою силу, свернув шею гордому неприятелю и погубив его тщеславное предприятие. И когда мы слышим об этом, веселыми сердцами Бога благодарим за заступничество, а ваше царское величество с неописуемым восхищением, которое только можем со всей преданностью выразить, поздравляем с одержанной викторией, желая, чтобы она была не только славной, но и повсеместной, предопределяя будущие бесчисленные триумфы вашего царского величества. Пусть же само время преходящее и будущие века не затмят славы вашего царского величества, но приготовят триумфальные лавры, чтобы короновать виски вашего наияснейшего величества»).

Хотя Огинский в корреспонденции с царским двором подчеркивал, что Потей является его союзником и даже просил для него, как и для других своих сторонников убежища в России в случае крайней опасности, сам литовский подскабрий еще в первой половине 1708 г. рассорился со жмудским старостой и перешел в подчинение к А. Сенявскому [7. S. 41]. Эта ситуация сохранялась и в описываемое время. Сенявский даже переслал Петру I адресованное ему письмо Л. Потея от 27 (16) июня 1709 г. (из Непорента, недалеко от Варшавы), в котором подскарбий сообщал, что по приказу коронного гетмана, соединившись с Рыбинським, намеревается двигаться на Люблин и подчеркнул, что готов и далее действовать согласно распоряжениям коронного гетмана⁴⁰.

Однако вести о болезни и скорой смерти Огинского заставили Потея искать более тесных контактов с русской стороной в расчете на поддержку в получении гетманской булавы Великого княжества Литовского. Как отметил в хронике Я. Вишневецкий, Потей «począł się wachać i z Pawła odmienił się w Saula, bo jako Ogiński zapadł był na zdrowiu, tak zrozumiawszy, że nie będzie żyć... podeptawszy obowiązki przyjaźni i odebrawszy od cara słowo buławy przyszłej» («начал колебаться и из Павла превратился в Саула, и когда ухудшилось здоровье Огинского, он понял что тот уже не жилец, и растоптавши дружеские узы и получив от царя обещание будущей булавы») не предупредил необходимым образом М. Вишневецкого, который не только не получил царской амнистии, но и попал в руки русских войск и был арестован [7. S. 41]⁴¹. В сентябре 1709 г. Потей вел переговоры о распределении литовских вакантных должностей с Меншиковым, который просил Петра I «дабы изволили вы учинить по их прошению и позволить им подскарбия определить того, кого они назнаначат»⁴², т.е. Потей, обнадеженный получением гетманства, пытался добиться царской протекции в назначении своего кандидата на должность литовского подскарбия, которую он должен был оставить ради булавы. Я. Вишневецкий и вовсе сообщил, что когда Огинский уже совсем ослаб, царь его войско «pod rządem Pocieja lustrował i niezbyt mu się podobało, że szczupłe» («велел под командой Потея пересмотреть и не очень был доволен его малочисленностью»)⁴³.

Возвращаясь к Огинскому, следует отметить, что отзвуком его взаимоотношений с царским двором уже <em>post</em><em> </em><em>mortem</em> жмудского старосты стали хлопоты его вдовы Теофилы Огинской о возвращении ее сыну, трискому старосте Казимежу Марциану Огинскому, Езеренского староства, которое пытался прибрать к рукам вездесущий Меншиков. Летом 1710 г. Теофила Огинская, заручившись рекомендательным письмом Л. Потея, отправила сына в Санкт-Петербург вместе с послом маршалком литовским Марцианом Воловичем в Россию «ко услугам» царского величества⁴⁴. Сама Огинская обратилась в декабре 1710 г. к царю и вице-канцлеру П.П. Шафирову с просьбой взять «в опеку и протекцию» ее сына, возвратить ему Езеренское староство, принадлежавшее ранее Г. Огинскому и захваченное ныне А.Д. Меншиковым. Вдова не только просила вернуть имение «сироте», но и оказать ему протекцию при королевском дворе, чтобы Август взял ее сына «na swoją pańską ordynacją […] do usług swoich na miejscu ojca» («для своих господских распоряжений […] и услуг своих на место отца») ⁴⁵. Вдова польного гетмана заручилась и письмом от короля Августа от 13 (2) декабря 1710 г., который лично просил царя Петра I защитить ее перед финансовыми претензиями Меншикова и вернуть имение. Финансовые обязательства как выяснилось, возникли в результате займа Огинским 4 тыс. ефимков у волынской шляхты в 1709 г., который был сделан, возможно, в ходе зимне-весенней кампании на Волыни. Чтобы вернуть заем, Огинский одолжил деньги у А.Д. Меншикова под залог Еезеренского староства, которое тот передал в управление своего секретаря Ю.-Г. Девеца. Деньги так и не были возвращены до смерти Огинского. Вопрос о старостве стал частью официальных переговоров Воловича, в ходе которых К.М. Огинский вручил российской стороне «пункты», составленные его матерью. 6 (17) марта Петр направил фавориту письмо с изложением сути дела и требованием вернуть староство «дабы их тем удовольствовать, а особливо такого, <em>у кого отец подлинной был верной нам</em>» (курсив мой. – <em>К.К.</em>). В письме царю от 30 мая (10 июня) Меншиков оправдывался, что велел вернуть имение «еще по прежнему вашему указу», а до тех пор удерживал его «токмо для дубового лесу, которой лутчей в одном в том старостве»⁴⁶.

* * * В 1709 г. отношения, которые столь последовательно выстраивал Г. Огинский с царским двором в течение почти десяти лет, достигли определенного апогея с точки зрения частоты контактов и того значения, которое польный гетман придавал царской протекции и поддержке России. Читая его многочисленные письма Петру I и министрам, полные деклараций о верности российскому престолу (а не только союзу с ним), невольно задаешься вопросом чьим же подданным (не с правовой точки зрения, конечно же, а по сути) в большей степени считал себя жмудский староста – русского царя или польского короля и Речи Посполитой? Несомненно, за всем этим сотрудничеством стояли определенные политические цели самого Огинского, в том числе получение российских субсидий, булавы великого гетмана и конвертации царской поддержки в политическое влияние внутри страны. При этом царские войска регулярно разоряли имения Огинского, а его жалобы и требования компенсаций или хотя бы прекращения поборов и грабежей, ничего не давали. Он интриговал против коронных конфедератов и их лидера Сенявского, проявившего, как отметил Ю.А. Геровский подлинную силу духа в отстаивании интересов Речи Посполитой в сложные 1707–1709 годы [4. S. 53] в то время как Огинский разоблачал перед Петром I планы коронного гетмана по поиску компромисса со сторонниками Станислава Лещинского и даже обвинял его в предательстве союзных интересов. Именно Огинский военной активностью зимой – весной 1709 г., буквально вытянув из царя русские подкрепления, не допустил закрепления на Волыни отрядов противника и побудил кунктатора Сенявского к переброске на восток коронных войск.

Какие же выгоды получил жмудский староста от столь активной деятельности в пользу России, заверяя Петра I, что в его войсках царь может быть уверен также, как в русских полках? Уже вскоре после Полтавы выяснилось, что, поставив все на одну лошадь, жмудский староста выиграл не так уж и много. Строптивый Сенявский, несмотря на разоблачение жмудским старостой его «предательских» действий и несомненную выгоду от вражды двух гетманов для русского двора, оказался для Петра более ценным союзником, нежели Огинский, который переругался с коронными лидерами Сандомирской конфедерации и которому уже фактически ничего не оставалось делать, как с удвоенной силой держаться царской протекции. В результате Сенявский получил обещанный ранее «царский миллион», а Огинский остался ни с чем, не получив ни денег, ни военной поддержки, о которых он просил до самой смерти. Ему не удалось добиться даже компенсации занятых у Меншикова денег, истраченных на находившиеся в его распоряжении войска, а его вдова и сын впоследствии больше года добивались возвращения староства, захваченного светлейшим в качестве залога. Думается, что Петр I безусловно добился бы для Огинского столь желаемой им булавы великого гетмана. Однако показательно и то, что наряду с заботой в виде отправки к жмудскому старосте царского врача, русская сторона одновременно стала искать замену лежавшему на смертном одре Огинскому и легло нашла ее в лице другого литовского республиканца, Л. Потея.

Историк, безусловно, не может и не должен увлекаться кабинетным поиском рациональных объяснений всего и вся, оставляя в поле своих реконструкций пространство для случайного и субъективного. В этом смысле феномен Г. Огинского может быть объяснен особенностями его экспрессивного и деятельного характера⁴⁷, что среди прочего в свое время удостоилось отнюдь не лестного отзыва руководителя русской внешней политики Ф.А. Головина («человек зело безумной и непостоянной») [2. С. 61]. Это осложняло положение Огинского во внутриэлитной борьбе в Речи Посполитой, толкая в объятья русской протекции, тем более что сам он с симпатией отзывался о российских политических порядках [3. S. 313].

Вместе с тем, перед лицом объективного усиления роли России в польских делах, сама модель политического поведения в отношениях с царским двором, заданная Огинским, несмотря на определенные перехлесты, довольно быстро нашла применение в карьерных стратегиях других магнатов, ставших основой различных группировок, иногда обобщенно именуемых «русской» партией в Речи Посполитой.

В приложении публикуется «компут» (реестр) войск Г. Огинского, присланный к царскому двору в подтверждение, видимо, наличия при нем достаточного количества отрядов, достойных царского жалованья. К сожалению, не удалось установить, к какому из посланий жмудского старосты он был приложен⁴⁸. При публикации учтены рекомендации польских археографов [5]. Сокращения, использованные в документе, не раскрываются. Источник публикуется без перевода.