Везде
«Исторический ревизионизм» в критике постъюгославских историков
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
«Исторический ревизионизм» в критике постъюгославских историков
Аннотация
Код статьи
S0869544X0011090-2-1
DOI
10.31857/S0869544X0011090-2
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Белов Михаил Валерьевич 
ORCID: 0000-0002-4395-028
Должность: заведующий кафедрой
Аффилиация: Национальный исследовательский Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского
Адрес: Нижний Новгород, Россия
Выпуск
Номер 5
Страницы
43-56
Аннотация

Обсуждение «исторического ревизионизма» заняло центральное место в дебатах об отношении к собственному прошлому в ряде стран бывшей Югославии. Особенно это заметно в Сербии, Хорватии, а также в Боснии и Герцеговине. Возможность использовать этот термин (для критической переоценки не только историографической, но и общественно-политической ситуации) стала водоразделом между большими группами исследователей. Одни стоят на национально-изоляционистских позициях и защищают правомочность ревизии искажениями истории в коммунистической Югославии. Другие делают выбор в пользу транснациональной европейской памяти о геноцидах и солидарности с их жертвами. Третьи пытаются придать новую актуальность югославской антифашистской идеологии для обоснования левого активизма.

 
Ключевые слова
историческая политика, «исторический ревизионизм», страны бывшей Югославии
Источник финансирования
Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ. Проект № 19-09-00163.
Классификатор
Получено
18.09.2020
Дата публикации
18.09.2020
Всего подписок
14
Всего просмотров
558
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf
Доступ к дополнительным сервисам
Дополнительные сервисы только на эту статью
Преимущества сервисов
100 руб. / 1.0 SU
Дополнительные сервисы на весь выпуск”
Преимущества сервисов
880 руб. / 16.0 SU
Дополнительные сервисы на все выпуски за 2020 год
Преимущества сервисов
4224 руб. / 84.0 SU
1 Полемика о феномене «исторической политики» (или «политики памяти») в странах бывшей Югославии приобрела свою специфику. На первое место там вышло понятие «исторического ревизионизма». Оно явно выделяется, хотя нередко сочетается и с другими терминами: «политическое использование прошлого», «символическая политика», (ре)мифологизация прошлого, «войны памяти» и др. Уверенность в необходимости разоблачить «исторический ревизионизм» или, напротив, отрицание смысла за этим понятием (игнорирование обсуждения) провели линию размежевания между постъюгославскими историками, прежде всего, в Сербии, Хорватии, Боснии и Герцеговине. Дискуссия вокруг «исторического ревизионизма» как сильный реагент проявила (не)способность к теоретической рефлексии и самокритике, (не)понимание значимости ценностных ориентаций в историческом исследовании, а также проблематизировала альянс между академическими, административными и медийными позициями.
2 Феномен «исторического ревизионизма» начал обсуждаться в республиках бывшей Югославии в начале нулевых, после окончания острой фазы военных действий в период балканского кризиса, что совпало с уходом с политической сцены ключевых фигур предшествовавшего периода – первого президента Хорватии Франьо Туджмана (1922–1999) и сербского лидера Слободана Милошевича, чей режим пал в результате «бульдозерной революции» в октябре 2000 г.
3 По мнению Д. Марияна [1. S. 396], понятие «исторического ревизионизма» было внесено в хорватскую публичную сферу известным журналистом и издателем, одним из лидеров еврейской общины Загреба и последовательным критиком Ф. Туджмана Славко Гольдштейном (1928–2017), имевшим большое влияние на средства массовой информации, но не диплом историка. На самом деле одновременно с ним этот термин использовал и его сын, профессиональный историк Иво Гольдштейн, который ранее занимался Средневековьем, однако в 1990-е сосредоточил внимание на теме Холокоста и иных этноцидов в усташеском Независимом государстве Хорватия (НГХ) времен Второй мировой. Так или иначе, борьба с «историческим ревизионизмом» развернулась как часть процесса детуджманизации, проводившейся старыми противниками первого президента, после смены власти в 2000 г.
4 В совместную книгу отца и сына «Холокост в Загребе» (2001) вошел раздел, посвященный «ревизионизму в историографии». Этот феномен проявился в Хорватии на рубеже 1980–1990-х годов и воспринимался как «общественно-политическая аномалия», но затем, в отличие от западных стран пользовался поддержкой властей. «Его обобщенный признак и главная отправная точка – фетишизм государства и фетишизация хорватской государственной идеи. Все то, что в прошлом содействовало хорватской самостоятельности оценивалось самым позитивным образом и некритически превозносилось, а слабые стороны – либо стыдливо вымарывались, либо хотя бы минимизировались. [...] Эти ревизионистские тенденции, в обоих направлениях, не останавливались и перед замалчиванием или искажением источников, что вело, порой, к подлогам и лжи. В этом контексте усташеское НГХ стало представляться в относительно позитивном свете, без оглядки на его нацифашистскую сущность, на его тотальную политическую и военную сопричастность историческому Злу, на геноцид и другие преступления, которые оно совершило (ибо оно “не было только фашистским творением, но и выражением столетних стремлений хорватского народа к самостоятельному государству”)» [2. S. 597]1.
1. 1 Слова, приведенные в скобках – измененная цитата из выступления Ф. Туджмана на первом съезде Хорватского демократического содружества 24 февраля 1990 г.
5 Соответственно, преступные деяния двух Югославий (королевской и коммунистической) «абсолютизировались и генерализировались до такой меры, чтобы стать аргументом для ригидной националистической политики и, по возможности, оправданием преступлениям усташей или хотя бы их релятивизации». Причинами «ревизионизма» были, во-первых, искажения истории Второй мировой войны под надзором коммунистической идеологии, во-вторых, стремление придать легитимность интеграции бывших усташей и их потомков, которым было разрешено возвратиться на родину, в хорватское общество, в третьих, это была реакция на подъем сербского национализма и «историографического ревизионизма» в 1980-е годы [2. S. 598–599].
6 Такая характеристика «исторического ревизионизма» в Хорватии повторялась затем во многих работах И. Гольдштейна и его последователей. В частности, в статье, написанной им в соавторстве с Г. Хутинацем, подчеркивалось, что «исторический ревизионизм» определяется стремлением использовать прошлое в политических целях. «По меньшей мере, к такой работе приступают с политическими предрассудками, с точки зрения официальной политики 1990–1999 гг. Как правило, речь идет о правой и крайне правой ориентации, характерной чертой которых является нежелание разбираться с преступлениями, совершенными усташескими властями в период НГХ» [3. S. 190].
7 Более широко, применительно ко всей постъюгославской историографической ситуации понятие «исторического ревизионизма» было концептуально обосновано сербским социологом Тодором Куличем. Стипендиат фонда Фридриха Эберта, он периодически работал приглашенным исследователем в ФРГ. Критик «теорий тоталитаризма» адаптировал к местным условиям терминологию, появившуюся во Франции в связи с «ревизией» Ф. Фюре и его сторонниками марксистской традиции в историографии Великой Французской революции, а также во время знаменитого «спора историков» ФРГ 1980-х годов. В дальнейшем Кулич стал одним из первых сербских проводников memory studies [4]. Достоинством работы социолога является анализ историографических тенденций в широком контексте социальных, политических и идеологических сдвигов (то, что он сам назвал «эпохальным сознанием»).
8 В 2000 г. Кулич предложил статью «Историографический ревизионизм в постсоциалистических режимах» редакции журнала «История XX века», которая ее отклонила. В дальнейшем эта работа вошла в книгу «Преодоление прошлого: истоки и направления перемен в образе истории конца XX века» (2002). Книга, автор которой сохранил пиетет к неортодоксальной марксистской традиции, была выпущена в серии изданий Хельсинского комитета за права человека в Белграде, при финансовой поддержке правительства США.
9 Кулич провел границу между «ревизией» как легитимным пересмотром историками научного образа прошлого в свете новых источников, усовершенствованной методологии и под влиянием широких общественных запросов, с одной стороны, и «историческим ревизионизмом» как «переделкой прошлого, проистекающей из явных или скрытых намерений оправдания узких национальных или политических целей» [5. 438]. В общеевропейском и мировом контексте «исторический ревизионизм» стал продуктом «неоконсервативной волны» и антитоталитарного консенсуса, а затем – роста неонационализма с падением «мировой социалистической системы».
10 На ранних порах особую роль в зарождении «исторического ревизионизма» сыграли «коммунистические отступники» (например, упомянутый Ф. Фюре), отталкивавшиеся от собственного увлечения марксизмом и коммунизмом в юности. Для историков-марксистов из социалистических стран тот же путь конверсии проложил дорогу к антикоммунизму и «национальным ценностям» как способу искупления прежних грехов.
11 Однако в каждой стране существовали особенности, программируемые внутренним и внешним контекстом. В Югославии радикальный «исторический ревизионизм», подготавливавшийся накануне распада федерации, был стимулирован кровопролитными межэтническими конфликтами. В кризисных 1990-х годах от ангажированных общественных наук трудно было бы ожидать «герменевтической толерантности», однако это не оправдывает, а лишь объясняет односторонность подходов. «Противостояние интернационализму (глобализму, космополитизму, югославянству) стало основой в создании официальной идентичности бывших югославских республик и ключом в переделке прошлого». Различия в диспозициях определили специфику: если Хорватия в конфликте с центром насаждала клерикально-католическую идентичность в соединении с ценностями европейского правового государства, то сербская национальная интеллигенция в тени централистского и «социалистического» режима Милошевича формировала идентичность в единстве «косовского предания, православной традиции и европейских ценностей национализма и либерализма» [5. S. 451; 6. S. 348].
12 Угроза нации оправдывала вытеснение, замалчивание или релятивизацию темных сторон из прошлого «своей» нации, и это три основные стратегии «исторического ревизионизма». «Организованно культивировались только те воспоминания, которые шли на руку национальной идентичности (величие имперского прошлого, страдания собственного народа, [...] культ национальных правителей и культурных деятелей и т.п.). Из воспоминаний вытеснялись геноцид и фашизм со стороны собственной нации, провинциальная отсталость, политическая близорукость агрессивной националистической политики» [5. S. 448].
13 Антикоммунизм и антитоталитаризм стали основой для новой идеологии национал-шовинизма по ряду причин. Однопартийный югославский социализм, с одной сторон, накладывал табу на изучение прошлых межнациональных конфликтов, а с другой, сделал антифашистскую борьбу партизан мифом своего происхождения и легитимности [5. S. 472–484]. Это вело к появлению «белых пятен», сенсационным заполнением которых первоначально оправдывался ревизионизм. Иными словами, утверждение власти КПЮ сопровождалось переделкой прошлого по идеологическим мотивам, поскольку культ «национально-освободительной борьбы народов Югославии» на интернациональных началах означал селективную память о Второй мировой войне во имя позитивной идентичности федеративного государства. На самом деле, идеологический контроль снизился на закате существования Югославии, когда история Второй мировой войны уже подверглась коррекции на основе документальных источников.
14 Однако, «если свести все изучение прошлого в период между 1945 и 1990 г., за редким исключением, всего лишь к тривиальной историографии победителей, побежденный фашизм релятивизируется и сводится к обычному преступлению, которое, как и всякое другое, со временем выцветает, а апологетам фашизма необходимо предоставить [право] быть равноправными арбитрами в оценке прошлого. Это, между тем, вовсе не так, ибо отрицает значимое согласие в отношении сущности фашизма и беспримерности его злодеяний. В осуждении фашизма меньше разногласий, нежели в связи с утверждением социализма. Насколько бы ни была идеологически отягощена историография в социалистической Югославии, она сыграла большую роль в демонтаже различных версий шовинизма и являлась частью эпохального антифашистского сознания» [5. S. 465].
15 Недомолвками в суждениях Кулича являются степень, характер и эволюция идеологического воздействия на историческую науку эпохи югославского социализма, хотя он указал на неправомерность недифференцированного подхода к нему критиков тоталитаризма. А обобщенное осуждение фашизма и его злодеяний определило нормативные ограничения, которые в абсолютном выражении можно толковать как запрет на исследовательскую работу: дифференциацию квислингизма и коллаборационизма, проявленные в ходе многослойной гражданской войны на территории Югославии в 1941–1945 гг. [7].
16 Так или иначе, если нацизм/фашизм определяются моральным осуждением «чистого зла», исторические исследования оказываются подчинены механизмам этического или правового регулирования. При этом, разумеется, абсолютизация злодеяний фашизма не может служить оправданием иных преступлений, в том числе, совершенных его противниками. Равно как и наоборот.
17 В отличие от ФРГ, где долгая «проработка прошлого», начавшаяся с безоговорочной капитуляции Третьего рейха, означала радикальный разрыв с нацизмом, конституционный патриотизм и императив памяти о Холокосте, Югославия, оказавшаяся в лагере победителей и сделавшая антифашизм основой своей легитимности, после распада оставила новообразованным государствам образцы мемориальной культуры XIX в. Будучи анахроничными и архаичными, они оперируют заимствованной терминологией «мнемонического поворота»: жертвы и палачи, вина и безвинность, тоталитаризм и демократия [5. S. 375–376].
18 Так называемая «конкуренция жертв» стала одной из наиболее очевидных и контрпродуктивных форм взаимодействия постъюгославских историков. Она же использовалась для релятивизации террора усташей в НГХ противопоставлением их «крестного пути», когда в ходе разгрома они пытались бежать от партизан, чтобы сдаться западным союзникам, и трагедии Блайбурга (современная Австрия), в районе которого в мае 1945 г. были организованы скоротечные расправы.
19 Тем не менее, болезненная тема националистической переделки общего прошлого стала предметом обсуждения и на международном уровне. В ноябре 2006 г. сараевский Институт истории организовал научную конференцию «Ревизия прошлого в пространстве бывшей Югославии», на основе материалов которой в следующем году вышел сборник работ под тем же названием.
20 Сборник открывался статьей Хуснии Камберовича [8], чьи рассуждения отталкивались от характеристик «исторического ревизионизма», данных Т. Куличем. Однако дальнейшее чтение статьи показывает, что его построения, по существу, отвергаются, поскольку «ревизионизм» представляется опасным для научного спора обвинительным «ярлыком» – синонимом (нео)фашизма.
21 Хотя общим правилом для всех стран была «ревизия» югославского наследия, ее степень различалась. В одних – научные институции активно включились в процесс создания «нового национального прошлого», а в других – остались вне ее. По мнению Камберовича, Босния и Герцеговина «осталась вне волны ревизионизма», хотя имеется несколько работ в этом направлении [8. S. 14]. Дело в том, что пересмотр прошлого здесь меньше затронул период социализма, а был обращен в более ранние эпохи. При этом спекуляциями, в основном, занимались не ученые. Взаимные обвинения в «ревизионизме» возникли в результате попыток конфликтной этнизации совместного прошлого в условиях межобщинного раскола.
22 Во второй статье сборника сербский историк нового поколения В. Петрович, прошедший подготовку в Центрально-Европейском университете в Будапеште и других зарубежных исследовательских центрах, предпринял основательную критику теоретических подходов к «историческому ревизионизму», назвав его в первом же предложении «необычайно скользким понятием». Он скрыто поспорил с Т. Куличем (который комплиментарно упомянут в другом месте статьи), когда заметил, что «вопреки ряду попыток определить и квалифицировать ревизионизм в историографии [...], он остается слабо теоретизированным и все же широко используемым термином, значение которого, как правило, – предмет спора» [9. S. 21–22]2.
2. 2 См. также англоязычную версию: [10].
23 Рассматривая специфику бытовании термина, Петрович указал на его связь с нормативно-правовым и судебным дискурсом. Исторический ревизионизм, так или иначе, связан с оспариванием «вненаучного принуждения в изучении прошлого». И первая волна ревизионизма была вызвана конфликтом историков с международно-правовым актом (Версальскими договором), ст. 231 которого установила виновность Германии и ее руководства в развязывании Первой мировой войны. При этом несогласие с ней могло быть также политически мотивировано.
24 В несколько измененном виде та же модель использовалась после победы над нацистской Германией, державами Оси и их пособниками, будучи закреплена в судебных решениях над военными преступниками. Суды над отрицателями Холокоста, в свою очередь, криминализировали такую крайнюю разновидность «исторического ревизионизма».
25 Между тем, отметил Петрович со ссылкой на других авторов, необходимо иметь в виду существенные различия между поиском истины в судебном процессе и в научной дискуссии [9. S. 24–25]. Поэтому усилившее стремление регулировать историческую правду с помощью запретительных законов и судебных приговоров ведущие историки, отнюдь не сочувствовавшие взглядам «негационистов»3, посчитали опасным прецедентом для академической свободы. Тем не менее, в заключении обзора коллизий между юриспруденцией и историей автор статьи, возможно, несколько упрощая, констатировал, что «различие между ревизионизмом и негационизмом, будь оно совершено правовыми средствами, историографическими дебатами или простым чувством приличия, – это часть фундаментального демократического консенсуса в западных обществах» [9. S. 31]4.
3. 3 Петрович не упоминул о петиции «Свобода истории» (2005), подписанной девятнадцатью именитыми французскими историками. Позднее к ней присоединились историки из других стран: «Воззвание из Блуа» (2008) [11. С. 114–115].

4. 4 А.И. Миллер объяснил преодоление национальных форматов памяти экономическим благополучием и успехами политической интеграции «старой» Европы, однако с середины нулевых происходит существенная трансформация европейской политики памяти: [11. С. 112, 116–119].
26 Петрович оставил за скобками антимарксистский ревизионизм в духе Ф. Фюре, и далее охарактеризовал «искривленную рецепцию ревизионизма в Восточной Европе и Югославии» [9. S. 31–37], где разгром нацизма и его сателлитов сопровождался утверждением коммунистических режимов, память о Холокосте была маргинализирована, а история подчинялась политико-идеологическим тенденциям. Затем, после крушения восточного блока прежний коммунистический порядок был в ряде случаев криминализирован. «Фактографический ревизионизм» заполнил умолчания предшествующего периода, но поиски исторической легитимности в докоммунистических периодах привели, вопреки формальной приверженности либеральной демократии, к обелению националистических и ультраконсервативных режимов. В свою очередь память о жертвах правых и левых репрессий была политически инструментализирована, при этом пренебрежение человеческими страданиями перешло из коммунистического периода в новый контекст национальных конфликтов. Именно в предыдущем периоде находятся корни подобной метаморфозы.
27 Коммунистическая власть в Югославии утвердилась в 1945 г. в результате победы в войне, имевший многие признаки гражданской. Новый режим закрепил победу судебными приговорами над пособниками оккупантов и своими противниками в духе решений Нюрнбергского трибунала, которые замаскировали «глубокий [общественный] раскол правовым нормированием картины прошлого» [9. S. 33]. А историография подверглась масштабной ревизии в духе «марксизма-ленинизма».
28 Неприкосновенными для свободного рассмотрения оказались история КПЮ и Национально-освободительной борьбы 1941–1945 гг., а история «первой» Югославии подверглась значительным искажениям. Поэтому неудивительно, что, с ослаблением режима после смерти Й.Б. Тито, в 1980-х годах историография «посылала тревожащие спазмы в государственный организм» [9. S. 34]. Она так и не смогла стать общим «интеллектуальным форумом, достаточно эластичным, чтобы охватить в дискуссии сталкивающиеся позиции», и вскоре раскололась вслед за государством по республиканским и этническим границам. Прежняя «конфедерация национальных историографий» была погребена «волной противоречащих и взаимоисключающих ревизий», которой были заняты многие, помимо историков, в надежде «пришпорить мертвого коня коммунистической историографии и найти в прошлом легитимацию националистическим проектам» [9. S. 35]. В этот момент была продемонстрирована крайняя опасность как политико-правого статуса исторической истины, так и тенденциозного слома прежних догм.
29 Фатальным оказалось выявленное в конце 1980-х годов преувеличение последствий Второй мировой войны. Цифра в 1 700 000 жертв «оккупантов и их пособников» была выдумана на заре режима для получения бóльших репараций и для камуфляжа гражданской бойни, а затем была догматизирована властями. В конце 1980-х годов разоблачение подлога привело к националистической «конкуренции жертв», обращенной и против коммунистического центра (Блайбург и Кочевский рог, где происходили похожие события). В ложном выборе между коммунизмом и национализмом один ревизионизм сменялся другим, подстегивая новую войну.
30 Катастрофический распад Югославии и кровопролитные войны 1990-х годов привели к обособлению национальных историографических школ, разрушению и до того слабых институциональных и личных связей между историками и «ценностному хаосу», особенно в домене истории Второй мировой войны. Антикоммунистические движения оказались легитимированы, независимо от их отношения к фашизму. И теперь трудно сказать, какая парадигма доминирует, и кто ее пересматривает. Все это следствие глубокого послевоенного общественного кризиса, «бесправия, криминализации и коррупции». Тем временем, процессы ревизии продолжаются в судебных решениях по реабилитации, переименовании улиц, в разрушении и установке памятников, в школьных учебниках. «Меняются политические координаты, но не базовые ценности системы», одни преступления криминализируются, а другие оправдываются в политических интересах. «Ревизионизм соскальзывает в негационизм». Будучи неспособны отыскать в прошлом ценности, необходимые для современного общества, постъюгославские историки оказываются «в восточноевропейской ловушке между левым или правым авторитаризмом, отягощенные наследием недавней войны» [9. S. 37].
31 Столкновения 1990-х годов перешли на страницы исторических трудов. Судебные системы неспособны оказать помощь в отыскании правды, а политическая воля для необходимых изменений, которые бы воспрепятствовали отрицанию преступлений, отсутствует. Ограничителем может стать лишь огромная документация, собранная Международным трибуналом по бывшей Югославии, поскольку ее невозможно игнорировать.
32 В противостоянии версии Трибунала и национальных историографий в искаженном виде проецируются расхождения между правовой и исторической логикой поиска правды, универсальными принципами и государственными интересами. Конечно, историю должны писать не судьи, а историки. Вопрос, будут ли они нацелены на «взаимоисключающие интерпретационные траектории, основанные на изоляционистских апологиях, или же будут критически усваивать выводы из правовых процессов, относящихся к их новейшей истории. Постъюгославские историографии могут способствовать как продолжению, так и сдерживанию фактографической, интерпретативной и ценностной анархии» [9. S. 41]. Спустя более десятилетия после этой публикации В. Петровича можно констатировать, что предложенная им дилемма так и осталась не разрешенной.
33 Радикальная критика «исторического ревизионизма» в Сербии развернулась под эгидой историков левой ориентации, с опорой на традиции антифашистской борьбы коммунистических партизан. Основанная в 2001 г. в Нови Саде «Альтернативная культурная организации» (АКО), при поддержке Фонда Розы Люксембург с 2009 г., поставила задачей выработку «альтернативы культуре национализма, патриотизма и правого экстремизма в Сербии»5. В редакторском введении (М. Бешлин, П. Атанацкович) к опубликованному АКО в 2012 г. сборнике работ «Антифашизм перед вызовами современности» опровергнуты любые попытки пересмотра истории Второй мировой войны, доставшиеся в наследство от СФРЮ: «Югославия имела единственное антифашистское движение (выделено авторами. – М.Б.), партизанское (Народно-освободительную армию Югославии под командованием Иосипа Броза Тито), которое одержало победу на этих просторах» [16. S. 15]. Критика коммунизма (его «преступлений») оценена как попытка преуменьшить значение этой победы, подорвать ценности антифашизма и обосновать националистическую (неофашистскую доктрину), т.е. как «исторический ревизионизм». Хотя статья В. Петровича названа во введении «хорошим примером теоретического объяснения ревизионизма» [16. S. 13. № 4], ее критическое содержание не учтено. Авторы следовали более однозначной трактовке «исторического ревизионизма», восходящей к книге Т. Кулича, который тоже участвовал в сборнике статьей, ранее опубликованной в другом издании.
5. 5https://www.rosalux.rs/bhs/alternativna-kulturna-organizacija (дата обращения 26.04.2020). Издания критиков «исторического ревизионизма» в Боснии и Герцеговине поддерживает Фонд Фридриха Эберта (см. [12–14]). Впрочем, последнее издание на эту тему вышло в Сараеве под эгидой «Ассоциации современной истории» и получило финансирование Федерального министерства образования и науки Боснии и Герцеговины [15].
34 Следующий сборник «Политическое использование прошлого: об историческом ревизионизме в постюгославском пространстве» (2014) стал результатом научной конференции, организованной не под сенью традиционных научных институций, а под эгидой той же АКО. Соредактор издания Срджан Милошевич во вступительной статье [17. S. 11–25] представил обзор вариантов использования термина «ревизионизм», а также предложил, следуя за Т. Куличем, семантически отделить «ревизию», пересмотр чего-либо (включая и наши представления о прошлом), от «ревизионизма» как политико-идеологической практики. При этом он признал оценочную зависимость этого термина в разных трактовках и в разных дискурсивных сетях (в частности, связанность или противопоставление его феномену отрицателей Холокоста). Во избежание путаницы Милошевич локализовал «ревизионизм» применительно к пространствам бывшей Югославии в националистически мотивированных практиках переписывания истории Второй мировой войны и возникшей в результате нее федерации.
35 Эти усилия диктовались потребностями мобилизации во время войн 1990-х годов, а затем их оправданием. Милошевич, следовательно, предложил считать «ревизионизм» исключительно негативным проявлением, вызванным стремлением использовать прошлое в узких политических и идеологических целях. Поэтому он может проявляться не только в изобретении новых, но и в возврате к старым интерпретациям. В таком случае речь идет о деволюции знания о прошлом. В свою очередь главными стратегиями ревизионизма являются фальсификация, релятивизация исторических свидетельств и реинтрепритация с аурой «долго скрывавшейся истины». В противоположность этому перенесение акцентов в толковании прошлого, обусловленное широкими общественными потребностями, может быть легитимным.
36 Ревизионизм проявляется в разных сферах общественной жизни, включая правовые отношения и особенно в средствах массовой информации и массовой культуре, но наиболее опасной его разновидностью следует считать историографический ревизионизм, который защищен академическим статусом, тогда как в реальности научные методы игнорируются. В таком случае он часто прибегает к отбрасыванию марксистских интерпретаций, как догматических и дискредитированных коммунистическими режимами.
37 Милошевич вступил в полемику с замечаниями В. Петровича, которые поставили под вопрос аналитическую силу понятия «исторический ревизионизм». Он признал, что некоторые утверждения о прошлом могут превращаться в догмы и должны быть подвергнуты ревизии, в силу изменения общественных ценностей: «Догма подразумевает некритическое восприятие. Когда речь идет об общественных ценностях, они действительно могут быть догматизированы, но не все таковы. Они часто имеют свою рационально обоснованную, гуманную ориентацию, и их критически обсуждают. Однако важно [подчеркнуть], что не все равно, с каких общих ценностных позиций рассуждают о конкретной ценностной системе. Например, совершенно легитимно критиковать определенную ценностную систему в стремлении к большему равноправию, в отличие от критики, которая бы стремилась к большей дискриминации. Идея человеческого равноправия, хотя она и не связана с истинностью и наукой, конечно же, не догма (выделено автором. – М.Б.), но ее оспаривание – это, действительно, нецивилизованный акт». Научно обоснованное суждение о фашизме не может существенно отличаться от господствующего представления о нем, как «об одном из самых мрачных явлений в истории человечества» [17. S. 14]. Однако Милошевич ничего не написал о пределах снятия догмы о коммунизме, который в предыдущем сборнике характеризовался как единственный проводник антифашистской борьбы в Югославии.
38 Критика ревизионизма получила новый стимул с голосованием 19 сентября 2019 г. в европарламенте за новую резолюцию «О важности сохранения исторической памяти для будущего Европы», ставшую очередным звеном в ряду других документов, принимавшихся начиная с 1996 г. и особенно после 2005 г. для осуждения любых форм тоталитаризма6.
6. 6Обзор и анализ подобного рода усилий см. [18. С. 91–104].
39 С точки зрения критиков «исторического ревизионизма» такая резолюция, уравнивающая преступления нацизма и сталинизма (коммунизма), ведет, с одной стороны, к релятивизации опасности фашизма, оправданию его пособников и коллаборационистов, а с другой, призвана маргинализировать социалистические идеалы и их сторонников [19. С. 3–4]. Похожая позиция выражена в сараевской публикации [14]. Ее автор Т. Ципек указал на двойственность югославского опыта, с одной стороны, укорененного в антифашистской народно-освободительной борьбе, а с другой, запятнанного антидемократической однопартийной диктатурой. Вместе с тем, отбрасывание его позитивного исторического значения и стратегии «национализации» общей антифашистской борьбы направлены на поддержание атмосферы враждебности между народами бывшей Югославии. К тому же они блокируют гражданский диалог и демократическое участие внутри государств-наследников.
40 В январе 2020 г. ряд историков (Д. Стоянович, Т. Яковина, Б. Репе, Х. Камберович, М. Бешлин), члены рабочей группы проекта «Кто первый начал? – Историки против ревизионизма», выступили с инициативой соответствующей его названию общерегиональной декларации7.
7. 7 >>>> (дата обращения 26.04.2020). Текст декларации под названием «Защитим историю» был опубликован в середине июня, и к ней присоединилось на данный момент около 600 человек. См.: >>>> (дата обращения 20.08.2020).
41 Авторитетный хорватский «Журнал современной истории» в 2019 г. опубликовал статьи двух авторов, придерживающихся разных взглядов на «исторический ревизионизм». Они демонстрируют различия между национально-ориентированной и транснациональной позицией в историографии. Характер дискуссии можно понять и как некую инсценировку немецкого «спора историков» тридцатилетней давности в эпоху «постправды».
42 Сотрудник Хорватского института истории (ХИИ), специалист по войне 1991–1995 годов и независимой Хорватии Д. Мариян оценил «исторический ревизионизм» как ненужное и вредное понятие [1]. Игнорируя, безусловно, известные ему работы, он поместил этот термин в ложные семантические поля и отверг его применимость к хорватской истории, существующей как бы совершенно отдельно от внешнего мира8. Статья полна недоговорок и противоречий. Доводы оппонентов приводятся в длинных цитатах и редко опровергаются, однако им в другой части статьи противопоставляется авторское мнение. Мариян сетует на идеологический раскол в хорватском обществе при переходе от тоталитаризма к многопартийности, что нивелирует ценность исторической правды, оказавшейся в плену у партийно-идеологических спекуляций. А борцы с «историческим ревизионизмом», в таком случае, превращаются всего лишь в политических активистов, «ревизионистов», призывающих к «ревизии ревизии». Следовательно, их усилия ничтожны в научном измерении, а в случае Хорватии они заданы тенденцией детуджманизации после 2000 г. Мариян готов признать за Туджманом избирательный подход к прошлому, но не ревизионизм [1. S. 404].
8. 8 Из сборника «Ревизия прошлого на просторах бывшей Югославии» (2007) Мариян цитирует только статью И. Гольдштейна и Г. Хутинаца о хорватской историографии, а в другом месте задается вопросом: «Было бы занятно установить, принято ли понятие исторического ревизионизма в части соседних стран по хорватскому образцу?» [1. S. 406].
43 Одним из главных аргументов Марияна является ссылка на жесткий идеологический контроль со стороны коммунистической бюрократии в Югославии над особенно чувствительными темами, в частности, историей Второй мировой войны. В течение долгих десятилетий преувеличивалось количество жертв (в том числе в лагере Ясеновац), и они были пересмотрены только на закате режима, хотя общепризнанных цифр до сих пор нет [1. S. 408]. И сейчас фиксация на этом «ужасном аспекте» в истории НГХ выгоден лишь радикалам справа и слева. Не стоит бояться критического и непредвзятого рассмотрения профессиональными историками таких вопросов как расовые законы или террор. НГХ «была союзной державой Оси, и это ее четко определяет, этот факт невозможно релятивизировать, как бы ни пытаться это сделать» [1. S. 412].
44 Впрочем, главную беду югославской историографии Мариян усматривает не в догматической предзаданности марксизма, но именно в политической конфронтации, укорененной в «тоталитарном сознании». В новом облике оно проявило себя в 1990-е годы. Относится ли это замечание к националистической переделке прошлого? Другой аргумент историка противоречит декларируемой установке на диалог и открытость. Неприемлемость понятия «исторический ревизионизм» обусловлена тем, что оно привнесено извне, частью «левых» историков, не будучи укоренено в хорватской историографии. Это новая идеологическая угроза для непредвзятых профессионалов, которых с другой стороны атакуют дилетанты. Историки становятся жертвами вероятных обвинений в «ревизионизме», а исследовательская работа «замораживается» [1. S. 413].
45 Понятие «геноцид» применительно к политике НГХ, по мнению Марияна, стало исключительно продуктом поднявшего голову на закате Югославии сербского национализма. Это более звучное наименование заменило, использованный ранее термин «массовые преступления» [1. S. 394]. В данном случае историка не смущает, что последний был идеологическим эвфемизмом коммунистической эпохи, поскольку важнее логики – делегитимация «сильного» и явно неприятного определения.
46 Вообще обсуждение «исторического ревизионизма» Мариян растворил в очерке хорватской историографии до и после 1991 г., в том числе в ее институциональном измерении. После обретения независимости бывший Институт истории рабочего движения был преобразован сначала в Институт современной истории, а затем в ХИИ в пику «слишком марксистскому» Отделению истории на Философском факультете Загребского университета. По мнению критиков «исторического ревизионизма», он превратился в орган официальной националистической историографии. Не оспаривая прямо это утверждение9, Мариян возложил вину за «помутнение» истории, на полчища любителей, захвативших ее территорию, благодаря открывшейся свободе слова.
9. 9 Во второй статье Мариян перешел в наступление и использовал аргумент ad hominem для опровержения этого тезиса Н. Будака: «Центром исторического ревизионизма в Хорватии ХИИ назвал один медиевалист (а в свое время и секретарь ячейки Союза коммунистов Хорватии на историческом отделении), а медиевалистика, как общеизвестно, занимается современной историей, или я ошибаюсь?» [20. S. 254].
47 В статье, появившейся в следующем номере журнала, политолог М. Касапович, напротив, отстаивала (с опорой на опыт Германии и Израиля) продуктивность использования понятия «исторического ревизионизма», поскольку в Хорватии после 1990 г. преобладали политически и идеологически мотивированные версии истории Второй мировой войны [21].
48 Ранее на страницах хорватской «Политической мысли» Касапович опубликовала анализ практики «исторического ревизионизма» в Хорватии «Геноцид в НГХ: преуменьшение, банализация и отрицание преступлений» [22]. Исследовательница отметила, что стремление представить НГХ как «обычный» авторитарный режим, противостоявший во время Второй мировой войны державам-победительницам, а также приуменьшить количество жертв террора и отрицать геноцид усташей в отношении сербов, евреев и цыган не является уделом маргиналов, поскольку авторы-ревизионисты сотрудничают во влиятельных образовательных, исследовательских и общественных институциях. Среди множества перечисленных был назван и ХИИ [22. S.10–11. № 8].
49 Центральные усилия ревизионистов направлены на деконструкцию «мифа о Ясеноваце», за которым отрицается характер лагеря смерти, количество сербских жертв преуменьшается (они «десербизируются»), а усташеский террор представляется как ответная мера государственной защиты от террористов (партизан и четников). Отрицается националистический характер злодеяний усташей, а их действия релятивизируются как «меньшее зло» по сравнению с преступлениями коммунистического режима, якобы использовавшего Ясеновац после войны для расправы над своими противниками.
50 Спор Марияна с Касапович продолжился его второй статьей, опубликованной на страницах того же журнала в начале 2020 г. В обеих публикациях он защищал «территорию историка» от нелегитимного вторжения на нее представителей иных общественных наук, не имеющих необходимого профессионального опыта. Подрыв репутации оппонента был дополнен упоминанием о ранней карьере Касапович в югославском комсомоле. И в первой, и во второй столь же пространной статье Мариян проявил удивительную глухоту к аргументации оппонентов и неприятие опыта изучения «исторического ревизионизма» за пределами Хорватии, представленного Касапович. Но и она, определяя его10, проигнорировала прежние усилия постъюгославских исследователей по изучению этого феномена.
10. 10«Исторический ревизионизм нелегитимен, если подразумевает реинтерпретацию определенных исторических событий или периодов, обычно “темных сторон” национальной истории, которые не основываются на новых научных изысканиях и выводах, а мотивированы идеологическими и политическими стремлениями исключить или же “высветлить” эти “темные стороны”» [21. S. 954]. Это определение, тем не менее, в общем совпадает с мнением других критиков «исторического ревизионизма» (С. Гольдштейна, Т. Кулича, С. Милошевича).
51 Отрицая значимость чужих примеров, Мариян неосознанно повторил аргументацию немецких ревизионистов, высказанную в 1980-е годы: сомнения в значимости понятия, поскольку историки постоянно проводят «ревизию» образов прошлого; неправомочность вмешательства неспециалистов в их работу; защиту «простых людей», которые жили под властью преступного режима, не участвуя в его злодеяниях. Уклончивая позиция Марияна легитимирована эмансипацией научного знания от какой-либо идеологии (а вопрос об общих ценностях им проигнорирован). Однако историка явно меньше беспокоят инсинуации националистов («справа»), нежели атаки леволиберального фланга: «На одной стороне преимущественно маргинализированные авторы, мотивированные семейной трагедией и фрустрацией, на другой стороне, “признанные” ученые, преимущественно университетские профессора, в основном мотивированные особым политическим ангажементом, то есть принадлежностью коммунистическим структурам, и они имеют влияние на студентов исторического и других направлений, пишут колонки, книги, которые получают поддержку государства и их рекламируют релевантные медиа, создающие впечатление о мейнстриме» [20. S. 265].
52 «Партийная» позиция Марияна проявилась, вопреки желанию остаться внутри академических рамок, когда он более решительно, чем в первой статье, обвинил эту группу авторов в медийном «отпоре политике Туджмана на обретение самостоятельности, защиту и освобождение Хорватии, а после и в процессе детуджманизации, т.е. в попытках уничтожить или преуменьшить результаты политики Туджмана» [20. S. 255]. Поэтому обвинения в «историческом ревизионизме» Мариян более определенно охарактеризовал как способ «воспрепятствовать признанию последствий коммунистического тоталитаризма и поддержание позиции морального превосходства, которая предполагает и конкретные социальные привилегии и материальные выгоды» [20. S. 285].
53 Анализ историографической ситуации из содержательного или ценностного разбора переводится в социологический режим, почти в духе П. Бурдье, где символический капитал может превращаться в материальный, а академическое поле выглядит как арена борьбы за власть. В ответе Марияна совершенно очевидна уверенность в том, что прошлое должно служить интересам национальной государственности. Ему явно неприятна «сатанизация» НГХ, разговоры о геноциде, которые якобы только на руку сербским националистам, и гораздо интереснее разоблачение коммунистического режима, на фоне которого преступления усташей могут померкнуть. Неслучайно во второй статье Мариян сочувственно процитировал авторское предисловие к хорватскому переводу поздней иконоборческой книги Ф. Фюре. Критики «исторического ревизионизма» – либо бывшие коммунисты, подрывающие независимость государства, либо связанные с медиарынком производители сенсаций и неоправданных «разоблачений»11.
11. 11 Дискуссия, по-видимому, на этом не закончится, и на нее уже дан первый отклик: [23]. См. также подборку публикаций на ту же тему: >>>> (дата обращения 20.08.2020).
54 Почему же «исторический ревизионизм» оказался столь значимым или столь тревожащим понятием для историков из бывшей Югославии? Для ответа на этот вопрос надо принять во внимание, во-первых, ее особое положение в ряду стран социализма и, во-вторых, крайне болезненный выход из него. Победа коммунистического движения Сопротивления в 1945 г., разрыв с Москвой (1948)12, «особый путь» к социализму и внеблоковое положение Югославии во время холодной войны не позволили использовать в посткоммунистических интерпретациях прошлого версию внешнего насилия со стороны «красной империи». Поэтому ответственность за тоталитарный режим в странах бывшей Югославии перекладывалась на соседей, представлялась деянием отступников от национальной миссии или результатом «трагической ошибки». Мифологема антифашистской борьбы национализировалась, а интернациональный компонент из воспоминаний о ней элиминировался.
12. 12 Т. Кулич заметил по этому поводу: «Антисталинизм Тито не имел национального отзвука и не мог быть инструментализирован в 1990-х» [5. S. 483].
55 Отрезвление, наступившее после войн 1990-х, и неудовлетворенность результатами «транзита» создали условия для критической переоценки текущей ситуации и доминирующего отношения к прошлому. Националистическая ревизия стала водоразделом между большими группами исследователей, экспертов и публичных интеллектуалов. Одни остаются на национально-изоляционистских позициях и защищают правомочность прошедшей ревизии искажениями истории в коммунистической Югославии. Другие делают выбор в пользу транснациональной европейской памяти о геноциде и солидарности с их жертвами. Третьи пытаются придать новую актуальность югославской антифашистской идеологии для обоснования левого активизма в борьбе с любыми формами дискриминации.

Библиография

1. Marijan D. Suvremena hrvatska povijest i nevolje s revizionizmom // Časopis za suvremenu povijest. 2019. Br. 2.

2. Goldstein I., Goldstein S. Holokaust u Zagrebu. Zagreb, 2001.

3. Goldstein I., Hutinac G. Neki aspekti revizionizma u hrvatskoj historiografiji // Revizija prošlosti na prostorima bivše Jugoslavije: zbornik radova. Sarajevo, 2007.

4. Kuljić T. Kultura sećanja: Teorijska objašnjenja upotrebe prošlosti. Beograd, 2006.

5. Kuljić T. Prevladavanje prošlosti: uzroci i pravci promene slike istorije krajem XX veka. Beograd, 2002.

6. Ilić V. Oblici kritike socijalizma Zrenjanin Gradska narodna biblioteka «Ž. Zrenjanin», Zrenjanin:1998.

7. Тимофеев А.Ю. Корни исторического ревизионизма и сохранение исторической памяти о гражданской войне 1941–1945 гг. в современной Сербии // Вестник Московского университета. Сер. 8. История. 2020 (в печати).

8. Kamberović H. Između kritičke historiografije i ideološkog revizionizma // Revizija prošlosti na prostorima bivše Jugoslavije: zbornik radova. Sarajevo, 2007.

9. Petrović V. (Ne)legitimni revizionizam: pravo i (pseudo)istoriografske revizije na zapadu i istoku // Revizija prošlosti na prostorima bivše Jugoslavije: zbornik radova. Sarajevo, 2007.

10. Petrović V. From Revisionism to «Revisionism»: Legal Limits to Historical Interpretation // Past in the Making: Historical Revisionism in Central Europe After 1989 / Ed. by Michal Kopeček. Budapest, 2009.

11. Миллер А.И. Политика памяти в посткоммунистической Европе и ее воздействие на европейскую культуру памяти // Полития. 2016. № 1 (80).

12. Karačić D., Banjeglav T., Govedarica N. Re:vizija prošlosti: politike sjećanja u Bosni i Hercegovini, Hrvatskoj i Srbiji od 1990. godine. Sarajevo, 2012.

13. Vuković Đ. Društvo u sumraku: ogledi iz političke kulture. Sarajevo, 2019.

14. Cipek T. Historijski revizionizam u Bosni i Hercegovini. Socijaldemokratska politika sjećanja između dva totalitarizma. Sarajevo, 2019.

15. Pred izazovima revizionističkih historiografija: regionalni kontekst: zbornik radova / Ured. M. Bešlin, H. Kamberović, A. Prekić. Sarajevo, 2020.

16. Antifašizam pred izazovima savremenosti / Ured. M. Bešlin i P. Atanacković. Novi Sad, 2012.

17. Milošević S. Istorijski revizionizam i društveni kontekst // Politicka upotreba prošlosti: O istorijskom revizionizmu na postjugoslovenskom prostoru: zbornik radova / Ured. M. Samardžić, M. Bešlin, S. Milošević. Novi Sad, 2013.

18. Касьянов Г. Украина и соседи: историческая политика 1987–2018. М.: Новое литературное обозрение, 2019.

19. Manolović-Pintar O. Javni prostor – forum ili ring? // Helsinški bilten. Br. 153. Decembar 2019. O istorijskom revizionizmu. S. 3–5.

20. Marijan D. O znanosti, ideologiji i totalitarnoj svijesti u nedovršenoj hrvatskoj tranziciji – odgovor Mirjani Kasapović // Časopis za suvremenu povijest. 2020. Br. 1.

21. Kasapović М. Povijest, povijesni revizionizam i politike povijesti // Časopis za suvremenu povijest. 2019. Br. 3.

22. Kasapović M. Genocid u NDH: Umanjivanje, banaliziranje i poricanje zločina // Politička misao. 2018. Br. 1.

23. Jurak K. Revizija revizionizma. Prilog raspravi Davora Marijana i Mirjane Kasapović – dio prvi // Portal hrvatske historiografije. 24.04.2020. URL: http://www.historiografija.hr/?p=20499 (дата обращения 26.04.2020).

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести